Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
А главное, при всей несхожести с Акэбоно, она была на нее удивительно похожа – хрупкостью, белизной кожи, хотя белизна эта была у нее естественной, а не достигнутой с помощью белил из рисовой пудры…
Барышня порывалась встать, но Виктор удержал ее:
– Погодите, не спешите. У вас опять может закружиться голова, если вы встанете слишком резко. Обнимите меня.
Несмотря на слабость и молочную бледность, при последних словах барышня зарделась как маков цвет. Виктор этого не заметил, а его подопечная выполнила приказ. Спиридонова поразила какая-то птичья хрупкость ее рук; в ее прикосновении было что-то детское, так дети обнимают своих родителей. От ее кожи пахло теплой свежестью и весенними цветами, но запах был легкий и ненавязчивый, без порядком осточертевших Спиридонову тяжелых восточных нот, присущих модным на то время духам, но самое интересное – удивительно знакомым. Этот запах будил в нем какую-то странную, болезненную тоску.
Он осторожно встал и поднял молодую особу.
– Обопритесь на мою руку и потихоньку идите. Дойдем до лавочек, – сказал он каким-то чужим, хриплым голосом и неожиданно добавил: – У вас удивительные духи. Что это?
– Наши, чистовские, – тихо ответила девушка. – Папенька композицию сам изобрел. Говорит, это будет рэволюция…
Она замолчала, неловко улыбаясь. Пока она говорила, Виктор довел ее до лавочки и осторожно усадил, присев рядом. Руки она разомкнула не сразу, словно не хотела лишаться надежной опоры.
Бонна, все еще твердившая свое «данке», беспорядочно кружила у лавочки. В конце концов Виктор был вынужден ей сказать:
– Не мельтешите, mademoiselle. Лучше пока присядьте и подержите нашу больную, пока я кликну извозчика. Вы далеко живете?
– В квартале отсюда. – Несмотря на слабость, барышня соображала быстрее, чем ее суетливая бонна. – Марковские дома знаете?
Виктор кивнул:
– Хорошо, подождите меня, я быстро.
Барышня попыталась было отказаться от помощи:
– Не надо, я сама как-нибудь… мне уже и получше.
– Вот еще, – отмахнулся Виктор. – А вдруг с вами что-то по дороге приключится? Нет уж, я прослежу, чтобы вас довезли до самого дома. И настоятельно советую вызвать врача.
Барышня послушно кивнула, и Виктор мгновенно исчез: пока они говорили, он успел снять коньки с ботинок. Теперь у него было время, чтобы привести в порядок чувства и оценить произошедшее. Он не мог не отметить, что эта девочка-подросток как-то по-особому подействовала на него. Возможно, будь на ее месте кто-то другой, и реагировал бы он по-другому. Точнее, не так: помощь он оказал бы в любом случае, но при этом вряд ли чувствовал бы такую ответственность и такой трепет.
Извозчика Виктор нашел быстро и, вернувшись к лавочке, вместе с ожившей бонной помог барышне дойти до коляски. Та выглядела заметно лучше, на белой коже проступил слабый румянец. Она обнимала его за талию, и он шел, боясь поскользнуться и чувствуя рядом ее живое тепло. Макушкой рыжеволосой головки барышня едва доставала ему до ключицы. Только в коляске Виктор наконец-то узнал ее имя. Юная особа звалась Клавдией Григорьевной Чистовой и была дочерью купца второй гильдии Григория Чистова. Жила она на Сретенке, училась в шестом классе Арсентьевской женской гимназии на Пречистенской. Правда, училась с трудом: здоровье, как она трогательно призналась ему, у нее было слабым, и она по болезни пропускала много занятий, даже вынуждена была четвертый класс проходить два года.
– Боюсь, в этом году меня ждет то же самое, – грустно вздохнула она. – Некоторые науки мне не даются, а французский язык стал просто моим кошмаром…
Виктор машинально кивнул, хотя сам на французском говорил, пожалуй, лучше какого-нибудь гасконца или уроженца Прованса. Ехать и впрямь оказалось недолго, и хитрый извозчик наверняка знал об этом, заломив хорошую цену за трехминутную поездку едва ли не шагом, но Виктор в таких случаях не скандалил и не торговался. Отдав рябому извозчику условленную плату, он помог Клавдии Григорьевне выйти из коляски, некстати вспомнив, что коньки забыл на катке.
Дом, в котором жило семейство Чистовых, был новый и удивительно напоминал Спиридонову дома Талиенваня. Он даже подумал, что, забери балконы этого дома бамбуковой решеткой, так его от талиенваньского борделя и не отличишь – и тут же отогнал эту дурацкую мысль. Их встречали: из парадной, словно обуреваемая неким предчувствием, выскочила красивая женщина средних лет, похожая на более взрослую Клаву, а следом вышел мужчина, в чертах которого тоже можно было уловить сходство с привезенной им барышней. Поэтому Виктор решил, что перед ним купец второй гильдии Чистов собственной персоной и, назвав его по имени-отчеству, по-военному четко доложил о происшествии на льду. Клаву увели мать и бонна, а отец семейства, выслушав Спиридонова, рассыпался в благодарностях и пригласил в гости. Виктор отнекивался, ссылаясь на занятость, но купец настаивал, что премного ему обязан и ждет спасителя непременно к себе на обед. Не в силах устоять перед столь искренним и горячим гостеприимством, Виктор капитулировал и дал слово, что непременно будет – следующей же субботой.
Сказать начистоту, по гостям он был не ходок, иное дело дружеская компания офицеров. Но в душе он радовался еще одной встречей с Клавдией, а потому должен был признаться себе, что отнекивался лишь по привычке. Распрощавшись с Чистовым, он, не особенно надеясь обнаружить коньки там, где он их оставил, тем не менее вернулся на каток.
Когда он приближался к месту ледового увеселения, его голову посетила весьма странная для него идея. В отличие от большинства атеистов, Виктор был несуеверен, но тут у него в мозгу, словно за ветхостью рухнула стенка загона, куда он сгонял всяческие неразумные идеи, вспыхнула мысль…
«Если моим конькам уже приделали другие ноги, – подумал он, – никакого продолжения эта история иметь не будет. Но если я найду коньки в целости и сохранности – эта милая барышня предназначена мне судьбой».
…Его коньки лежали ровно там, где он их оставил, у лавочки, а меж ними на льду синела варежка. Маленькая, почти детская. От умиления он чуть не задохнулся, увидев ее. И даже если бы он не помнил, что в таких варежках была Клава, по тонкому, странно знакомому запаху чистовских духов он опознал бы принадлежность предмета своей новой знакомице.
* * *Образ Клавы всю неделю не шел у него из головы. Однако возникшая поначалу решимость принять приглашение на обед постепенно уступила место сомнениям. Он опасался, что может невольно скомпрометировать девушку во время визита. «Ей всего пятнадцать, и она еще не окончила гимназии, – размышлял Спиридонов. – Мой интерес к ней, а я его скрыть не смогу, могут неправильно истолковать…»
В общем, он почти решил, что под благовидным предлогом откажется от приглашения, но в пятницу, возвращаясь со службы к себе на квартиру, неожиданно столкнулся с Григорием Чистовым, что называется, нос к носу.
– Вот где вы живете, – приветливо проговорил тот, поздоровавшись. – От нас-то совсем недалеко. Так мы ждем вас завтра, вы не забыли?..
Забыл ли Виктор! Какое там… Хоть он и собирался послать денщика с запиской к Чистовым, но как-то так вышло само собой, что на субботу он ничего не планировал. И после этой внезапной встречи отказываться было уже решительно невозможно, точнее сказать, если отказываться, то нужно было делать это прямо сейчас. Но Григорий Чистов обладал толикой непосредственности, какую Виктор подметил у его дочери, так что у него язык не повернулся сказать ему сейчас «нет».
Он еще не был произведен в штабс-капитаны, дело находилось в производстве, но уже числился на штабс-капитанской должности, а именно был заместителем командующего разведкой батальона, в силу наличия в этом деле положительного боевого опыта. В связи с этим он не только с Филиппова дня получал повышенное жалованье – еще не за чин, а за место, но и располагал собственным денщиком, малороссом со смешной фамилией Тигипко. Тигипко сей, как и было сказано, обитал в небольшой, похожей на чулан комнате в антресоли[44] того же дома. Ему эта собачья конура казалась дворцом: сын солдатки, он был определен в полк с семи лет и иной жизни, кроме казарменной, не знал. Впрочем, Виктор Афанасьевич, сам будучи неприхотливым в быту, также находил условия проживания Тигипко вполне сносными. Своего денщика он обременял крайне мало, и тот, надо сказать, несколько разленился. Впрочем, в тот вечер праздновать лентяя ему не довелось – штабс-капитан по должности вызвал его и велел приготовить выходной мундир, одеванный им от силы раз пять, начистить сапоги до зеркального блеска и вычистить изрядно запылившиеся награды, которые хранились у Виктора в шкатулке для бенто, подаренной ему Акэбоно. Там же лежали ее пояс, «наган» и брошюрка по дзюудзюцу, а с Андреева дня – еще и маленькая синяя варежка, которую Виктор Афанасьевич бессовестно присвоил.
