Ребекка Маккаи - Запретное чтение
— Сейчас мы тебя починим, будешь как новенький! И воздуха будет сколько хочешь!
Я поспешила за ними, радуясь тому, что поставила коробку на место.
Мы сидели на кухне, и Марта варила на плите кофе. Я думала, он варится для взрослых, чтобы мы смогли окончательно проснуться, но тут Марта налила кофе в большую кружку, добавила туда молока и сахара и поставила ее перед Иэном. Когда я была маленькой, отец во время приступов астмы всякий раз норовил напоить меня кофе, но мать ему не позволяла.
— Ты что, хочешь, чтобы она стала карликом?! — возмущалась она.
Иэн начал дуть на кофе и отхлебывать его маленькими глотками.
— Я пью… — проговорил он еле слышно между тяжелыми вдохами, — мамин… в «Старбакс»… все время.
Ну да, наверное, мать выпивала свою десятикалориевую дозу, а остатки отдавала сыну. Впрочем, сейчас был неподходящий момент, чтобы плохо думать о его матери. Я со всей силы наступила под столом сама себе на ногу.
Кухня Лабазниковых была выкрашена в бледно-желтый цвет, на полке над мойкой стояли горшочки с травами. Часы на стене показывали десять минут четвертого. Иэн допил кофе, и плечи его немного расслабились.
— Это все из-за стресса, — шепнула мне Марта. — Из-за его бедной матери.
Конечно, она имела в виду вымышленную, суицидальную мать, а не ту, настоящую, анорексичную фундаменталистку. Я кивнула. Она налила Иэну еще одну кружку, потом дала три кружки взрослым и поставила варить новую порцию.
— Это, конечно, не настоящий русский кофе, — посетовал Леон. — От настоящего русского кофе вены чернеют! Твой отец, Люси, варил такой кофе — чистая нефть!
Иэн с влажным сипом втянул в себя побольше воздуха, чтобы осилить фразу:
— Вы были… знакомы с мистером Гуллом… еще в России? — спросил он.
— Ха! — воскликнул Леон. — Ярик Гулькинов учился со мной в одном классе! У него здорово шла математика, и я объясню тебе почему. Вот, например, спрашивает нас учительница: сколько будет семью восемь, а Ярик отвечает: сорок два. Учительница тогда говорит: нет, неправильно. И Ярик начинает объяснять, почему семью восемь — это именно сорок два, и объясняет до тех пор, пока учительница не признает, что это действительно так. А потом еще и заставлял извиняться за ошибку!
— А вы работали… на шоколадной фабрике?
Марта приложила ко лбу Иэна влажное бумажное полотенце.
— Вот подержи-ка так, — сказала она. — И перестань разговаривать.
У Леона был растерянный вид.
— На шоколадной фабрике? — переспросил он. — Нет…
— Но она правда была?
Марта и Леон посмотрели друг на друга поверх головы Иэна и некоторое время продолжали молча переглядываться, будто советовались, как повести себя в этой непростой ситуации — они были похожи на поставленных в тупик встревоженных персонажей какого-то фильма.
Но тут, к моему удивлению, Леон произнес:
— Конечно. Ленинградская шоколадная фабрика. Еще как была. Я открою вам секрет: такого вкусного шоколада я не ел больше никогда в жизни. В подвале у Гулькинова день и ночь трудились люди, причем работали они бесплатно — просто ради того, чтобы получить этот самый шоколад. Прямо как умпа-лумпы[60]. Это был настоящий триумф капитализма!
Тут Леон увидел, что Иэн снова готовится собраться с силами — очевидно, чтобы спросить, что такое капитализм.
— Но Марта права, — поспешил сказать он. — Тебе не надо сейчас разговаривать. Знаешь что: я, пожалуй, отведу Люси в подвал, познакомлю ее с хорьками, а ты пока посиди здесь тихонько с Мартой.
Мне не хотелось оставлять Иэна с кем-нибудь наедине, но у меня совсем не было сил, чтобы спорить, к тому же я была совершенно раздавлена мыслью, что с утра Иэна придется везти в больницу, а у нас даже нет с собой его страхового полиса. И вот я уже была на лестнице, ведущей в подвал и обтянутой ярко-зеленым ковровым покрытием, которое с каждой ступенькой становилось все мягче и мокрее — и под конец мои босые ноги вообще стали в нем утопать, как в болоте. Внизу в трех длинных проволочных клетках нас ждали хорьки — кстати говоря, наиболее вероятная причина приступа астмы у Иэна. Подвал был обшит деревом, здесь была барная стойка и допотопная атлетическая скамья, но все же главное место в помещении занимали клетки: они находились в самом центре подвала, и три изящных зверька элегантно потягивались в свете ламп — их одну за другой включал Леон. Первый, к которому я протянула руку, был персикового цвета с белой мордочкой, а другие два щеголяли в шубках цвета темного ореха. Леон опустился на атлетическую скамью, а я тем временем вежливо уделяла внимание Кларе, Валентине и Леви (к каждой клетке была приделана медная табличка с именем). Чем дольше я на них смотрела, тем больше меня восхищало, как по-змеиному ловко им удается изгибать позвоночник — прямо настоящая йога для грызунов.
Леон у меня за спиной произнес:
— Люси, я уже слышал эту историю. О шоколадной фабрике. Твой отец и Ане ее рассказывал.
Я рассмеялась.
— Да ничего страшного, он просто хотел развлечь Иэна, — сказала я и просунула палец между прутьев клетки, чтобы погладить персиковую Клару, которая казалась самой спокойной из троих. — Отличная история, но я прекрасно понимаю, что она выдуманная, не беспокойтесь!
Леон молчал, и мне стало от этого немного не по себе. Я обернулась, и мне в глаза бросилось странное несоответствие между атлетической скамьей и усталым стариком в пижаме, со слабыми мышцами и больными суставами — трудно было представить, что когда-нибудь он еще решит ею воспользоваться.
— Люси, — наконец заговорил он, — меня всегда беспокоила эта его история про фабрику. Даже когда он рассказывал ее Ане. Но он продолжает ее рассказывать и сейчас, когда прошло столько лет.
Я пожала плечами, рассмеялась и почувствовала себя ужасно неловко.
— Да нет же, я понимаю, что он выдумывает, — сказала я. — Ничего страшного.
— Ленинградская шоколадная фабрика действительно существовала, когда мы с Яриком были маленькими — нам было лет шесть-семь, а может, восемь. Но ее основал не твой отец, а твой дед. Он устроил ее в подвале своего дома, как я и говорил сейчас за кофе.
— Но я всегда думала, что дед работал на правительство.
— Да. Да! В том-то и дело! Он работал в министерстве культуры, а по выходным отправлялся в свой загородный дом, и там у него в подвале работала чуть ли не половина Москвы. И единственной мерой предосторожности, которую он предпринял, было слово «Ленинградская» на шоколадных обертках. Но эта хитрость сработала! Идиоты из правительства обыскали вдоль и поперек весь Ленинград. А Роман Гулькинов каждое утро является на работу, изо рта несет шоколадом, но никому, конечно, и в голову не приходит подумать на него!
Кофеин, недостаток сна и запах хорьков смешались и накатывали на меня огромной тошнотворной волной, но мне было слишком интересно то, что рассказывал Леон, поэтому, вместо того чтобы извиниться и отпроситься в уборную, я опустилась на сырой зеленый ковер и продолжила слушать, вдыхая воздух ртом. Я пыталась связать воедино разрозненные куски.
— Но ведь в конце концов его поймали? — уточнила я.
— Ну да. Поймали. Я расскажу тебе кое-что о себе самом: лично я не верю, что нужно продолжать хранить секреты из давнего прошлого. Мне кажется, что, когда человек имеет неверное представление о мире, он принимает неправильные решения. Когда Аня была маленькой, я никогда не рассказывал ей неприятных подробностей своей жизни — о том, как непросто было мне бежать из страны, как я бросил семью, как оставил сестру одну и позволил ей выйти замуж за пьяницу. Я состряпал для нее красивую историю со счастливым концом. И что в итоге она сделала? Она сбежала. Потому что считала, что это весело. Потому что у нее с рождения было об этом искаженное представление.
Я не знала, как к этому относиться — как к обвинению, как к предупреждению или как к оправданию чего-то, о чем он собирался мне рассказать. И еще мне было очень трудно оставаться сосредоточенной из-за тошноты, которая настойчиво пульсировала у меня в горле, лице и груди. Я попыталась спрятать нос в Анином свитере, но в ноздри тут же ударил запах плесени, и мне стало казаться, будто нос у меня забит пылью.
— Вот почему я хочу тебе об этом рассказать — потому что мне кажется, что это полезно. Понимаешь?
Наверное, мне удалось в ответ кивнуть.
— У нас с твоим отцом была учительница, Софья Алексеева. Нам было по восемь лет, и мы оба были в нее влюблены. У нее была длинная коса — вот почему мы так ее любили. Она учила нас песням про Павлика Морозова. Это был такой тринадцатилетний мальчишка, который сдал своего отца властям, и тогда его самого убил его же собственный дед. Павлик Морозов был главным советским мучеником. Ему ставили памятники, в театрах показывали о нем пьесы, писали о нем книги. Я уверен, что Софья Алексеева учила нас этим песням, потому что все учителя обязаны были это делать. Но твой отец — он-то считал, что ей по-настоящему нравится этот самый Павлик.
