Малькольм Брэдбери - Профессор Криминале
Великие умы приезжали сюда на месяц, а то и на два. Средь этих райских кущ они производили на свет авангардистские романы, «альтернативные» поэмы, написанные геометрическим стихом, атональные симфонии, трактаты о крахе капитализма, конце гуманизма, смерти литературы и утрате самоидентичности. А после многотрудного утра, отданного постмодернистскому письму и беспощадной деконструкции, гении сходились на террасе или — если день выдавался дождливый — в баре, чтобы пропустить стаканчик перед трапезой, где подавали совершенно божественные спагетти и где прислуживали заботливейшие официанты. Отобедав, творцы либо отправлялись кататься на яхте, либо шли на теннисные корты, а самые трудолюбивые возвращались в титанический мир своих великих мыслей. Вечером — снова коктейль, а сразу за ним — изысканный ужин, где рекой лились остроумные речи и коллекционные вина. Так заканчивался ежедневный гимн Науке и Искусству, восславляемым на вилле Бароло. Впрочем, нет, не заканчивался. Во владениях миссис Маньо ночь не смела уступать дню в совершенстве. Едва на остров опускалась чарующая итальянская тьма, как парки и окрестные холмы наполнялись звуками музыки — играл специально приглашенный камерный ансамбль или же кто-нибудь из американских композиторов баловал гостей своими новыми атональными произведениями. Обычные туристы, простые смертные, заехавшие на остров полюбоваться местными красотами и разместившиеся в «Гранд-отеле Бароло», при первых же звуках таинственной музыки застывали с разинутым ртом, не дожевав очередной порции тортеллини.
А потом они долго — пока не прогонит охрана — топтались у решетчатых ворот, тщетно пытаясь хоть краешком глаза заглянуть в приют высокой мудрости и красоты.
Однако и у совершенства есть существенный недостаток — мы с Илдико убедились в этом в первую же ночь, когда механизированное пришествие падроны прервало наш любовный процесс. Сколько ни оберегай совершенство, оно находится под постоянной угрозой. Даже под защитой райских врат ученые мужи не были полностью ограждены от внешних раздражителей. Чрезмерно любопытные туристы; периодические разведрейды репортеров; назойливое завывание скандальных итальянских мотоциклов, доносившееся с автострады; непредсказуемые альпийские бури, которые способны с корнем вырывать деревья, топить лодки и взметать с письменных столов бумажный вихрь, губя плоды многомудрых изысканий. Но все эти беды были сущей мелочью по сравнению с катаклизмами, возникавшими по воле самой хозяйки и руководимого ею фонда Маньо — международными конференциями, проведением которых так славилась гостеприимная вилла. Например, конгресса на тему «Литература и власть», благодаря коему мы с Илдико оказались в этом царстве гармонии.
Во дни подобных испытаний вилла Бароло совершенно преображалась. Тихая обитель, где мыслил Плиний и плескался в воде Байрон, погружалась в атмосферу великого столпотворения. Со всего мира слетались политические вожди: главы государств, которым срочно понадобился мини-саммит по какому-нибудь совершенно неотложному вопросу; министры стран ЕЭС, пожелавшие встретиться в неофициальной обстановке; посредники, пытающиеся унять межплеменной раздор в очередной горячей точке планеты; американские «миссии мира», все еще надеющиеся помирить палестинцев с Израилем; участники очередного тура переговоров по запрещению химического оружия и так далее, и так далее. Каждого из великих сопровождала многочисленная свита и личная охрана. Рай моментально превращался в ад. Стрекотали фотокопировальные машины, захлебывались в скороговорке переводчики-синхронисты, сломя голову врывались секретные курьеры, принося вести о переворотах и правительственных кризисах. Над виллой постоянно ревели вертолеты, особенно если проведение важной встречи совпадало с визитом миссис Маньо, довольно часто наведывавшейся в свое прославленное поместье. Изысканнейшие яства остывали, безвозвратно погубленные многословными тостами, спичами, а если председательствовал любимый консультант падроны профессор Массимо Монца, то и бесконечными «объявлементи». Перепуганные и уязвленные ученые забивались в свои норы, и шумные пришельцы почти с ними не сталкивались — разве что проплывет где-нибудь вдали унылая фигура с застывшим страданием на лице. Так выглядят отшельники, давшие обет одиночества и молчания, дабы наедине с Господом возносить молитвы об избавлении от лукавого с его мирскими соблазнами. И молитвы неизменно бывали услышаны, проходил день-другой, и вилла опять погружалась в идиллическую умиротворенность, свое естественное состояние.
Но участники обрушивающегося на Бароло десанта тоже вправе ожидать своей доли райских благ, и политики с литераторами, слегка оправившись после обескураживающей вступительной речи профессора Криминале, пожелали вкусить причитающихся им удовольствий. Под искусным руководством Монцы конгресс очень быстро создал как бы собственный микрокосм (теперь я стал старше и мудрее, теперь я знаю, что это происходит на любой мало-мальски уважающей себя конференции): у всех присутствующих возникло ощущение, что именно здесь сконцентрирована подлинная реальность, а внешнего мира как бы вовсе не существует, оставшиеся дома проблемы несущественны, а самое главное — провести время как можно приятнее. Со временем определились лидеры и заводилы, образовались дружественные (вплоть до интимности) союзы, обозначились враждующие фракции. Французы не ладили с итальянцами, индийцы с британцами, романисты с поэтами, постмодернисты с феминистками, критики с писателями, писатели с политиками, ну а об антагонизме между учеными анахоретами и участниками конгресса и вовсе говорить излишне.
Но, слава богу, меж нас был Басло Криминале, универсальный примиритель. Он являлся одновременно постоянным обитателем Бароло и гостем конференции, писателем и политиком, критиком и автором. Он был одним из нас и в то же время представлял собой нечто большее. Он был, можно сказать, душой всего сборища. Его вступительный спич поначалу встревожил присутствующих, но зато сразу же нашлась чудесная тема для всеобщего обсуждения — девяностые годы и надвигающийся кризис. Каждому из участников было что сказать по этому поводу, но пророчества и мнения изрекались с оглядкой на Криминале. Там, где Восток не сходился с Западом, Север с Югом, а Маркс с Фрейдом, на помощь приходил наш великий мыслитель, отлично разбиравшийся в обеих позициях и способный предложить решение, которое устраивало всех. Криминале был сам космополитизм, сама современность, но вместе с тем и неоспоримый представитель вечности. При этом никогда не раздражался, не ехидничал, не вставал на чью-то сторону. Его присутствие — даже незримое — придавало беседам значительность и благородство. Но Басло был не просто велик, он еще и умилял своей человечностью: неизменно доброжелательный, участливый, внимательный. Что бы вы ему ни сказали, он непременно отвечал: «Что ж, это очень разумно, очень интересно... — Потом следовала задумчивая пауза. — Но давайте попробуем взглянуть на это с другой стороны. Предположим, что...»
Очень скоро я понял, что судьба предоставила мне редкую возможность изучить и осмыслить явление, именуемое «Басло Криминале». Я установил настоящую слежку за титаном мысли, старался все время держаться неподалеку. Рабочий день у Криминале начинался спозаранку. Он вставал затемно, словно монах к заутрене, и при включенном электрическом свете что-то писал — это продолжалось примерно час. Затем, если позволяла погода (а в первые дни конгресса она очень даже позволяла), отправлялся на прогулку по живописным окрестностям, недостатка в коих на Бароло не наблюдалось. Очевидно, моцион помогал философу навести порядок в мыслях. Территория виллы была весьма обширна — настоящий лабиринт тенистых аллей и скалистых дорожек, каждая из которых выводила к чему-нибудь интересненькому: античному храму, часовенке, очаровательной полянке, бельведеру или смотровой площадке, откуда открывался чудесный вид на озеро. Рано утром весь этот мир принадлежал одному Криминале. Там-то и следовало его искать — где-нибудь на усыпанной цветами лужайке, возле оранжереи, на фоне горного ландшафта, у статуи Юпитера, картинно облокотившегося на балюстраду. Одним словом, в каком-нибудь совершенно сногсшибательном антураже, способствующем работе ума.
Я уже говорил, что ранней пташкой меня не назовешь. Илдико тоже к разряду жаворонков не относилась. Меня несколько озадачивало то, что, наконец отыскав Криминале, моя спутница не проявляла особого желания вступить с ним в контакт. Она говорила, что хочет дождаться удобного случая и тогда сразу решит «свою маленькую издательскую проблему». Поэтому в рассветный сумеречный час, когда я вылезал из нашей королевской постели, твердо решив во всем следовать примеру великого человека, Илдико лишь раздраженно переворачивалась на другой бок. Рай раем (а Илдико делала Эдем еще более сладостным), но и о работе нельзя забывать. Я твердо решил полюбить утренние прогулки и оздоровительный бег трусцой. Довольно часто я оказывался там же, где Криминале. Мы обменивались парой приличествующих случаю вежливых фраз, но, по-моему, он делал это чисто автоматически, не прерывая хода своих мыслей. А я тем временем впивался в него изучающим взглядом. Каждый новый день подводил меня на шажок ближе к выдающемуся мыслителю эпохи гласности.
