Зденек Плугарж - Если покинешь меня
Папаша Кодл снял шубу, а широкополую шляпу бросил на стол.
— С инжиром все в порядке? — Папаша Кодл сел на диван. Видавшие виды пружины жалобно заскрипели под ним.
— Инжир-то в порядке, а вот девка, которую ты мне послал, в порядке не была. Это такую-то ты называешь восемнадцатилетней? Ей можно дать все двадцать восемь, просила ужин и еще, бесстыжая, заговаривала о двадцати марках! Я ей, конечно, ничего не дал. Думал я, что на тебя можно вполне поло… — он остановился на полуслове, минутку, не двигаясь, прислушивался, сморщив лоб и нервно почесывая усики под носом, затем на цыпочках подкрался к дверям и рывком распахнул их. Там никого не было. Посетители мирно сидели в зале — несколько шоферов, грузчиков, какие-то монтеры в комбинезонах и светловолосая женщина с сигаретой в зубах. — Моя старуха откалывает иногда дурацкие номера. Ты ее еще не знаешь, — тихо сказал приятель Кодла.
Мальчик поставил кофе и ром на стол и исчез.
— С этим делом тяжело стало, друг. — Папаша Кодл вылил в себя полстопки рома, а остаток — в кофе. — Солдаты последнее время страшно портят курс, денег у них полно, и что им стоит дать девке двадцать марок? Но хуже всего эти негры, что недавно приехали. В Америке бы их за белую бабу вздернули на дерево и поджарили на медленном огне, а здесь за плитку шоколада они могут с чешской девкой делать все что угодно, — папаша Кодл с аппетитом пил кофе и удовлетворенно причмокивал. — Да, об инжире, — вспомнил он. — Сколько ты его, собственно, получил?
Хаусэггер засунул пальцы за край белого фартука.
— Десять ящиков.
Папаша Кодл ударил сжатым кулаком по коленке.
— Медвидек клялся, что увез двенадцать.
— Твоему Медвидеку, если он здесь появится, я разобью морду. Свинство! Какими глазами мне после этого смотреть на тебя? Я такими делами не занимаюсь, камрад, — и трактирщик положил руку на сердце. — Иозеф Хаусэггер из-за двух дурацких ящиков инжира не станет марать свою совесть!
Постучали. Пикколо просунул в приоткрытую дверь испуганное личико и доложил о приходе господина Кроне. Вошел невзрачный, замызганный, преждевременно состарившийся, но подвижной человечек. При взгляде на его курчавую голову папаша Кодл, как всегда, развеселился, нисколько не смущаясь тем, что его собственная голова имела поразительное сходство с головой Кроне.
— Grüss Gott, — произнес запыхавшийся Кроне. Его толстые щеки зарумянились на морозе, на конце выразительного носа висела капелька. — Я очень спешу: через пятнадцать минут мне необходимо быть у церкви святого Лаврентия, я не буду даже садиться, — скороговоркой произнес он простуженным голосом.
Черный зрачок Кроне с жадностью уставился на кофе с ромом. Хаусэггер распорядился принести новому гостю стопку водки.
— Могу продать партию готового платья: двадцать пять костюмов, тридцать мужских и восемь женских пальто. Больше взять не удалось, — деловым гоном произнес папаша Кодл. — Собственно, можно было бы наскрести и больше, если бы папаша Кодл не был старым олухом. Когда приедете за товаром?
— В пятницу вечером, в девять часов. Будем здравы. — Кроне поднял стопку и единым духом вылил содержимое себе в горло, даже не глотнув.
— На случай если в Валке кто-нибудь спросит, куда увозите одежду, скажите, что для лагеря в Ландау, понятно? И распорядилось об этом американское командование.
Кроне вытащил часы величиною с детскую ладонь.
— Ну, я уже должен бежать. Сколько?
— Две тысячи пятьсот, — твердо сказал Кодл.
— Sie sind ja verruckt[82] — Кроне вырвал свою пухлую ручку из ладони папаши Кодла. — Разве я ворую?
— Уважаемый герр Кроне, — откашлялся папаша Кодл, — если для вас это дорого, то не обременяйте себя. Я найду еще пятьдесят покупателей, и они будут мне руки целовать.
— В тюках, которые я в последний раз купил у вас, не распечатывая, оказалось такое тряпье, милостивый государь, что его не будет носить даже тот столетний слепой нищий, который стоит на паперти храма святого Себальда, — огрызнулся Кроне.
В свете розовой лампочки были видны мелкие капельки слюны, брызгавшие у него из рта; от волнения Кроне закрывал глаза.
— Не кричите, ради Христа, — напомнил Хаусэггер и, приоткрыв дверь, беспокойно выглянул в распивочный зал.
— Не грешите перед богом, господин Кроне, — старался его успокоить папаша Кодл. — Мои земляки в Чикаго не какие-нибудь тряпичники, и если они посылают что-нибудь братьям из Чехословакии, то эти вещи высшего качества — прима! Мы, милостивый государь, не какой-нибудь захудалый народишко, в нашей истории имеются такие имена, как Коменский, Ян Гус, Жижка и Масарик, если вы о них когда-нибудь слышали! Две тысячи пятьсот — и делу конец. По моему разумению, сто пятьдесят процентов барыша вам вполне хватит. Если вы с этим не согласны — в пятницу не приезжайте.
Взволнованный и покрасневший Кроне снова вытащил свою серебряную луковицу.
— То, что вы меня грабите, отбирая, как у нищего, последний посох, черт с вами, я только лишь грешный слуга божий. Ладно, так мне и надо, раз я дурак. Но вы таким же способом как липку обдираете и Католическую хариту[83] и тех убогих, лишенных работы, жилья, хлеба, которые жизненно нуждаются в этих тряпках! За это вам когда-нибудь ваш «гойский» бог предъявит счетец, господин папаша Кодл! Узнаете тогда, как грабить нищих… Мой бог, в наше время так трудно жить! — Кроне стер пот с лица. — В пятницу в девять я там буду с автомашиной, и если в тюках снова будет неходовое на рынке тряпье, то это последняя Kuhhandel[84], вот господин Хаусэггер свидетель. Auf Wiedersehen, meine Herrschaften[85]. — Он сунул хозяину и Кодлу мясистую дряблую руку и, глядя куда-то в сторону, выбежал вон.
Папаша Кодл засунул палец за воротник, растянув его, а другой рукой минуту шарил под пиджаком, в том месте, где сердце.
— Мне вредно волноваться. Моя супруга постоянно твердит мне: «Береги здоровье, Карл, люди хуже, нежели скотина, не подпускай их близко к сердцу!» А оно вот опять колотится, как одержимое… «Гойский» бог! — снова взволновался Кодл. — Во время протектората я лупил еврейскую сволочь вот этими руками, в этом смысле наша гарда[86] была на высоте. А теперь приходится им кланяться. Эх, вот что делает с порядочным человеком эмиграция! Иногда прямо реветь охота!
— Пройдоха он, в последний раз обштопал меня с тем твоим стрептомицином на целых двести марок, и с маслом тоже было не лучше, — медленно лепил фразу к фразе хозяин дома, как будто это составляло для него большой труд. — Ничего не поделаешь, имей я подходящий холодильник, я бы с этим Кроне разделался по-свойски! — Трактирщик встал, подтянул брюки и начал возбужденно прохаживаться по кабинету. — Гельмут! — ни с того ни с сего рявкнул он так, что у самого покраснели уши.
В тот же миг как из-под земли вырос пикколо. От быстрого бега и от страху он дрожал и рассы;´пал мелочь.
— Не сори деньгами, балда! Принеси контушовку!
Хозяин остановился перед фотографией на стене, отыскал на ней собственную персону в форменной фуражке со спущенным под подбородок ремешком.
— Да, фюрер, — широким жестом трактирщик провел по своему бычьему затылку, — с этими евреями хватил через край, что правда, то правда. Из пятнадцати тысяч вернулось их в Нюрнберг только восемьдесят. Но полюбуйся на этого клопа Кроне: разве можно после этого удивляться Адольфу? Выпьем, — стукнул он своей рюмкой о рюмку Кодла. Потом снова вернулся к фотографии, задумчиво стер рукавом пыль со стекла и долго глядел в оцепеневшие, торжественно тупые физиономии. Многие из них были разукрашены глубокими шрамами.
Хаусэггер заложил руки за спину, едва заметно кивнул головой и погладил усики под угреватым широким носом. Папаша Кодл только теперь обратил внимание, что усики его приятеля подстрижены, как у Гитлера.
Затем господин Хаусэггер, извинившись, вышел распорядиться насчет пива и показаться гостям в распивочной. С наступлением вечера в зале становилось все люднее. Грозовое освещение создавало в комнате обстановку покоя, газовая печка приятно обогревала, и мышиные глазки папаши Кодла все более затуманивались по мере того, как убывала прозрачная жидкость в бутылке.
— Ты единственный приличный и честный камрад, который у меня есть на свете, — нашептывал Кодл через полчаса радушному хозяину. — Дружба — это священный союз.
Хаусэггер насторожился. Задумчиво почесав затылок, он спросил:
— А что тебе от меня нужно?
— Совсем немного, — папаша Кодл допил рюмку и стал платочком протирать стекло часов. — И тебе связь с начальником лагеря принесла бы большие выгоды, — добавил он.
— Но я Зиберта почти не знаю, — простодушно заявил Хаусэггер.
Папаша Кодл смерил его презрительным взглядом.
