Зденек Плугарж - Если покинешь меня
Мразова восприняла уход профессора как оскорбление.
— Мы должны действительно работать так, чтобы ни один из наших сынов не впадал в депрессию, не жил в нужде! — снова начала она, усиливая значение своих слов размеренными жестами тонкой холеной руки. — Я сама готовлюсь в поездку по некоторым лагерям и могу сказать, что радуюсь этой поездке! Чувствую где-то тут, внутри, — и она потрясла судорожно сжатыми розовыми кулаками над плоской грудью, — что нужно в полную меру зажечь свет, который осветит все темные закоулки их сердец, что в некоторых вещах необходимо будет отложить в сторону розовые очки и заменить их обычными, что просто…
— Да нет, милая пани! — грубо прервал ее профессор, потеряв терпение. Боль в позвоночнике прошла, и старик выпрямился. — Тому, кто не желает видеть действительности, не помогут ни свет, ни очки. Прощайте, друзья!
Он попрощался с Мразовой и с Крибихом, с неохотой стиснул руку обиженного секретаря. Министр, провожая. Маркуса до самого вестибюля, доверительно положил ему руку на плечо.
— Я рад, что мы поговорили, профессор. Но все же под конец дозвольте один вопрос: почему вы, собственно, эмигрировали? Ваши — не знаю, как в остальном, — но ваши социальные воззрения наверняка бы, в общем, удовлетворили теперешнюю власть в республике!
Старый господин в старомодном сюртуке шел медленно, немного тяжеловесно, выставив вперед объемистый живот. Затем остановился. Он стоял перед министром. На подбородке у него светились островки седой щетины: во второразрядной гостинице, где он остановился, было плохое освещение, и, бреясь, профессор не мог хорошо себя видеть.
— Социология — невыгодная специальность в эпоху, когда рушатся миры, — ответил он медленно, выпуклыми, немного покрасневшими глазами глядя в окно, за которым в туманной розоватой дали торчал лес характерных жестяных колпаков на парижских трубах. — От моего понимания исторического процесса не осталось бы камня на камне, если бы я должен был принять марксистскую доктрину. Возьмите наугад что угодно, ну хотя бы чрезмерное значение, придаваемое классовой борьбе! Не говорю, что классовой борьбы нет, но утверждаю, что на организацию общества влияют и мирные средства — взаимные соглашения, идеи гуманизма и так далее. Разве можно так однобоко истолковывать историю? Как бы мы выглядели, если бы, например, свели развитие и гибель римской империи или переселение народов только к классовой борьбе?
Десятки таких примеров я бы мог привести вам. Нет, я не хотел учить тому, в чем сам не был убежден. Я не проститутка. Я не могу отречься от мировоззрения, из которого исходил всю жизнь. Я поражен поведением своих коллег, которые остались на своих местах, как будто ничего не случилось. И мой лучший друг профессор Гюнтер среди них!
Гримаса боли исказила вдруг его лицо.
— Ну, мне необходимо идти. Если я долго не двигаюсь, то иногда эти чертовы позвонки в крестце начинают меня донимать. — Он посмотрел министру в глаза. — Конечно, люди могут невольно ошибаться в своих утверждениях, так как обязаны считать свои убеждения непоколебимой твердыней, иначе они обманщики. Я, вероятно, повеселился бы в той толпе лжецов, которые, не краснея, ринулись в коммунистическую партию не для укрепления ее рядов, а только лишь затем, чтобы сохранить самих себя. Я ненавижу насилие. Человек так же не создан для того, чтобы принуждать, как и для того, чтобы повиноваться. Люди взаимно терзают друг друга этими двумя навыками. Здесь — оглупление, там — бесстыдство, но нигде ни крошки человеческого достоинства. Я мог бы до бесконечности выкладывать доводы, приведшие меня сюда. И все же я без радости и энтузиазма эмигрировал: родина — это не рубашка, которую человек может с себя снять и заменить ее другой.
Министр внимательно рассматривал золотой перстень на руке.
— А чем вы думаете теперь заняться?
— Есть у меня знакомые в университетах в Кливленде, в Чикаго и в Кембридже. Я убежден, что буду преподавать и дальше в согласии с той правдой, какую чувствовал всю жизнь.
— А до того, пока будут выполнены необходимые формальности — виза и так далее?
Профессор, пыхтя, с трудом надевал пальто; министр попытался ему помочь, но хватился поздно.
— Буду работать в ИРО[79], но даже и она не выполняет своих обязанностей. — Маркус без всякой сердечности пожал мягкую руку министра и; сгорбившись, зашаркал ногами к выходу. Воздух свистел у него в бронхах, воротник зимнего пальто был, как всегда, завернут внутрь.
Министр вернулся в свой кабинет, выразительно посмотрел на обоих гостей, молча подошел к секретеру, достал коньяк и рюмки. Секретарь тут же исправил его забывчивость, услужливо принеся бутылку шартреза, и сам налил Мразовой.
— Ну-с, что скажете о нашем новом подкреплении? — Министр поднял рюмку, минутку ее подержал, а затем наполовину отпил.
— Расстроил он меня, искренне признаюсь. — И сестра Мразова так плотно сжала губы, что рот ее превратился в узенькую полоску. — Хотя он бестактный, законченный грубиян.
Руководитель секции подошел по мягкому ковру к окну и схватился обеими руками за латунные ручки створок. Два черных лимузина с бело-сине-красными флажками ждали у подъезда. Профессор, смешно наклонившись, как будто ему трудно было сохранять равновесие, загибал за угол, разбрызгивая в стороны мокрый снег парижского января.
— Боюсь, что этот человек всего за три недели узнал больше, чем мы хотели бы узнать за год… — Крибих пригладил реденькие волосы на темени.
— Так или иначе, — отозвался министр, и на его лице отразилась досада, — мы далеко не в таком положении, при котором нам было бы безразлично, ослабляет ли кто-нибудь наши позиции или нет. А имя Маркуса знают на Западе…
Крибих задумчиво допил коньяк и сел на ручку кресла.
— Относительно лагерей он, к сожалению, очень близок к истине.
Министр поставил рюмку более резким жестом, чем хотел.
— Речь идет о вашем благополучии, господин доктор, будьте добры принять это к сведению. Пардон, — извинился министр холодно и направился через пустой кабинет первого секретаря в следующую комнату.
Молодой человек с узенькими усиками вскочил с кресла, как на пружинах. Министр в расстроенных чувствах пристально посмотрел на пестрый галстук своего племянника.
— Добудешь о нем исчерпывающий материал — все, что возможно достать!
— Откуда? — побледнел секретарь, на ощупь отыскивая позади себя спинку кресла.
— С Марса! — крикнул министр.
Секретарь, заикаясь, что-то пробормотал. Сердце его замерло от страха. Боже праведный, если он потеряет благосклонность дядюшки, то и пес о нем, секретаре, не протявкает! Будет он тогда прозябать где-нибудь без средств к существованию, а то и на работу наймется. От подобного предположения кровь бросилась ему в голову. Министр махнул на него рукой и энергичным шагом направился обратно к своим соратникам.
— Пан доктор, — сказал он Крибиху, — придется вам заняться этим делом, — и, оглянувшись на дверь секретаря, добавил: — К чему только господь бог сотворил родню?..
12
— Vater[80] Кодл! Вот это желанный гость, добро пожаловать!
Хозяин пригородного трактира «Zur Tafelrunde»[81] Иозеф Хаусэггер провел гостя в толстой овчинной шубе через зал в заднюю комнату с большим круглым столом посредине. В этом отдельном кабинете временами устраивались собрания разных обществ и союзов; заканчивалась здесь и короткая любовь, начинавшаяся в переднем зале, а шестнадцать лет тому назад это изолированное помещение давало приют одной из первых нацистских ячеек, возникших в Нюрнберге — старом «городе движения». На одной из запыленных фотографий, которыми были украшены потемневшие стены, посетитель при более или менее тщательном осмотре мог найти суровое воинственное лицо СА шарфюрера Хаусэггера, с большой кружкой пива в руках, среди своих друзей, также облаченных в фашистские униформы.
Папаша Кодл взглянул на свои золотые часы.
— Берберийский король еще не пришел? — спросил он по-немецки.
— Гельмут! — заорал хозяин заведения вместо ответа так, что папаша Кодл невольно прижал ладонь к уху.
Вмиг, как из-под земли, вырос испуганный, бледный пикколо — мальчик-официант.
— Чего-нибудь согревающего, на улице чертовский холод, — сказал папаша Кодл.
— Две чашки черного кофе с двойной порцией рома, живо! Одна нога здесь, другая — там! — гаркнул Хаусэггер.
Подросток вылетел как ветер.
— Господин Кроне придет с минуты на минуту.
Папаша Кодл снял шубу, а широкополую шляпу бросил на стол.
— С инжиром все в порядке? — Папаша Кодл сел на диван. Видавшие виды пружины жалобно заскрипели под ним.
