Джулиан Барнс - Попугай Флобера
Трудно объяснить, почему все это так мало задевало ее. Она не была распутной, ее душа не очерствела, она никогда не залезала в долги. Порой она задерживалась необъяснимо долго в городе из-за подозрительно малого количества покупок (она не была слишком разборчивой покупательницей); ее поездки на несколько дней в город для посещения театров случались чаще, чем мне того хотелось бы. Но она была честной и, видимо, лгала мне лишь тогда, когда это касалось ее тайной жизни. Тогда она лгала, импульсивно, отчаянно и до неловкости. О всем другом она говорила мне правду. Вспомнились слова обвинителя во время процесса над «Мадам Бовари», пытавшегося объяснить искусство Флобера: он «реалист, но неосторожен».
Говорят, что изменившая женщина, светящаяся счастьем, более желанна мужу. Нет, и не более, и не менее. Именно это я хочу сказать в защиту Эллен. Она не была распущенной женщиной. Разве в ней когда-нибудь появлялась та трусливая покорность, которую описал Флобер, как нечто характерное для всех изменяющих жен? Нет. Разве подобно Эмме Бовари ей лишь через измену открылась банальность брачной жизни? Об этом мы никогда с ней не говорили. (Примечание: В первом издании «Мадам Бовари» фраза звучала так: «банальность ее брачной жизни». В издании 1862 года Флобер собирался вычеркнуть местоимение и таким образом обобщить смысл фразы. Буйе предостерег его — прошло всего пять лет после судебного процесса, и поэтому притяжательное местоимение, относившееся только к Эмме и Шарлю, осталось в изданиях 1862 и 1869 годов. Наконец его убрали, и с 1872 года утверждение стало общим и официальным.) Попались ли ей на глаза слова Набокова об измене как о самом банальном способе подняться над банальностью брака? Я не уверен. Однако Эллен не мыслила такими категориями. Обладая трезвым и свободным умом, она не отрицала все подряд. По натуре она была скорее энергичной и предприимчивой, стремительной в порывах, быстрой в решениях. Возможно, я испортил ее. Тот, кто все прощает и слепо любит, сам того не ведая, становится причиной неминуемого раздражения. «Тягостная жизнь без любимого, но еще тягостней она с нелюбимым» (1847).
Ростом она была чуть выше пяти футов, круглолица, с нежной кожей и вечным румянцем; она никогда не краснела, глаза у нее, как я уже говорил, зелено-голубые; одевалась она, руководствуясь общей модой, была смешлива, легко набивала синяки и всегда спешила. Спешила в кинотеатр, который, мы с нею отлично знали, закрыт; спешила в июле на зимнюю распродажу; спешила погостить у кузины, чья открытка на следующий день уведомляла, что она в Греции. В этой неожиданности устремлений было нечто большее, чем желание что-то сделать, куда-то пойти. В романе «Воспитание чувств» Фредерик так объясняет мадам Арну, почему он сделал Розаннету своей содержанкой: «от отчаяния, как человек, готовый на самоубийство». Это хитроумно придуманный предлог, разумеется, однако звучит вполне правдоподобно.
Ее тайная жизнь прекратилась, когда появились дети, и снова возобновилась, как только они уехали в школу. Иногда меня вдруг отводил в сторону какой-нибудь шапочный знакомый. Почему им всем хочется, чтобы я это знал? Почему они думают, что я хочу это знать? Или, вернее, почему они думают, что я еще не знаю, — почему они не понимают, что, когда речь идет о любви, любопытство бывает жестоким? И еще, почему эти временные друзья никогда не намекнут тебе о чем-то более важном: о том, что тебя больше не любит.
Я отлично наловчился переводить такие разговоры на другие темы, объясняя, насколько Эллен общительней меня — я отношусь к профессии врачей, которая издавна привлекает к себе людей, любящих сплетни, клеветнические вымыслы, — и тут же заканчивал разговор вопросом вроде: «Вы читали об этом ужасном наводнении в Венесуэле?» В таких случаях я всегда чувствовал, возможно напрасно, что предаю Эллен.
Мы были, как принято говорить, достаточно счастливы, не так ли? А что значит быть достаточно счастливым? Похоже на грамматическую ошибку — достаточно счастливы, достаточно уникальны, — это требует поясняющей фразы. Как я уже говорил, Эллен не бросала деньги на ветер и не делала долгов. Обеих мадам Бовари (все, наверное, уже забыли, что Шарль был женат дважды) погубили деньги; моя жена не была такой. Никогда, насколько я знаю, она не принимала подарков.
Мы были счастливы, мы были несчастливы, мы были достаточно счастливы. Отчаяние — это плохо? Разве это не естественное состояние в определенном возрасте? Я сейчас нахожусь в этом состоянии; с ней это случилось раньше. После некоторых событий все стало повторяться и ухудшаться, больше ничего не осталось. Кто после этого хочет жить? Эксцентрики, религиозные люди, артисты (иногда), все, кто имел полное представление о собственном значении. Мягкий сыр размяк; крепкий сыр зачерствел. Оба заплесневели.
Мне было необходимо немного времени, чтобы разобраться, прежде чем делать предположения. Придется беллетризировать (хотя я не это имел в виду, когда говорил, что это достоверная история). Мы с ней никогда не говорили о ее тайной жизни. Поэтому я должен сам придумать свой путь к правде. Эллен было около пятидесяти, когда у нее стали появляться признаки этого состояния. (Нет, не так; она всегда была здоровой. Менопауза была короткой и прошла почти незаметно.) У нее был муж, дети, любовники, работа. Потом дети покинули родительский дом, время не изменило ее мужа, он оставался таким же. У нее были друзья и, как говорят, интересы в жизни, хотя у нее не было такого странного увлечения давно умершим иностранцем, которое было у меня, чтобы поддерживать ее. Она много путешествовала. У нее не было неудовлетворенных амбиций (хотя слово «амбиция» кажется мне слишком сильным определением тех импульсов, которые заставляют людей решаться на что-либо). Она не была религиозной. Стоит ли продолжать дальше?
«У таких, как мы, должна быть религия отчаяния. Мы должны соответствовать своей судьбе, то есть быть столь же бесстрастными, как она. Сказав: „Тому и быть, тому и быть“, человек, посмотрев в темную дыру у своих ног, должен оставаться спокойным». Но у Эллен не было даже этой религии. Зачем она ей? Ради меня? Отчаивающихся побуждают не быть эгоистичными и прежде думать о других, а не о себе. Это кажется несправедливым. Зачем возлагать на них ответственность за благополучие других, когда они сами сгибаются под тяжестью собственного груза?
Возможно, было и еще что-то. Некоторые люди, старея, как бы все больше убеждаются в собственной значимости. Другие же все больше теряют уверенность в себе. Касалось ли это меня? Неужели мою ординарную жизнь кто-то может подытожить, а затем зачеркнуть как бессмысленную лишь потому, что чья-то другая жизнь оказалась чуть менее ординарной. Я не говорю, что мы должны считать себя пустым местом перед теми, чья жизнь нам кажется более интересной, чем наша. В этом отношении жизнь чем-то немного похожа на чтение. Я уже говорил выше о том, что если твое впечатление от прочитанной книги было уже высказано кем-то или распространено профессиональными критиками, то какой смысл в твоем чтении? Разве только в том, что ты сам ее прочитал? Так и с жизнью? Почему ты должен прожить ее? Потому, что она твоя. Но что будет, если такой ответ все меньше и меньше станет убеждать тебя?
Не поймите меня превратно. Я не собираюсь утверждать, что тайная жизнь Эллен привела ее к отчаянию. Ради бога! Ее жизнь это не кодекс морали. Да у кого она была такой? Я всего лишь хочу сказать, что ее тайная личная жизнь и ее отчаяние были глубоко спрятаны в одном из уголков ее сердца, где лежали рядом, недосягаемые для меня. Я не мог прикоснуться ни к одному из них. Пробовал ли я сделать это? Конечно, пробовал. Но меня не удивило то, что Эллен вдруг так изменилась. «Если ты глуп, эгоист и при этом здоров, у тебя есть все три условия для того, чтобы быть счастливым, но если от этих трех отнять глупость, то два остальных уже бесполезны». У моей жены для счастья было лишь одно условие: ее хорошее здоровье.
Жизнь стала лучше? День назад с экрана телевизора поэт-лауреат, задав зрителям этот вопрос, сам же ответил на него: «Я считаю, что лучше всего у нас поставлено зубоврачебное дело». Ничего другого ему в голову не пришло. Вы сочтете это предрассудком старшего поколения? Я так не думаю. Когда ты молод, то уверен, что старшее поколение сетует на ухудшение жизни только потому, что так ему будет легче уходить из нее без сожаления. Когда ты стар, тебя раздражает то, с каким восторгом молодежь буквально аплодирует каждому ничтожному успеху — изобретению какой-нибудь новой радиолампы или шестеренки, — однако ей глубоко безразлично то, что мир бессилен перед варварством. Я не говорю, что все становится хуже. Я только хочу заметить, что если такому суждено случиться, то для молодежи это произойдет незамеченным. Прежние времена были хороши, потому что мы были молоды и невежественны, молодость всегда бывает такой.
