Александр Зиновьев - Нашей юности полет
Потом был послан другой отряд с тем же заданием. Он исчез бесследно. Был послан второй. Третий… и они тоже исчезали. А Руководитель, осужденный на смерть, ждал исполнения приговора. Однажды к нему в камеру пришел человек и спросил, знает ли он, почему люди там погибают. Он сказал, что знает, но не скажет. Он сказал, что его первым делом должны были спросить об этом, а не судить как преступника. Он заслуживал награду как герой, а не осуждения в качестве предателя. Он оскорблен и потому молчит. И унесет свою тайну в могилу.
— Пеняй на себя, — сказал человек, — мы и не таким языки развязывали. После этого Руководителя пытали всеми страшными пытками, какие изобрело человечество, — наш социальный строй рассматривает себя преемником и наследником всего лучшего, что было в прошлой истории. В том числе ему вырвали глаза. Ему хотели вырвать язык и проколоть уши. Но оставили, ибо он не смог бы услышать Их вопросов и ответить на них. К тому же он сам просил Их об этом. Но он молчал. Он был сильный человек. Молчание стало целью и смыслом оставшегося кусочка его жизни.
Отряд за отрядом отправлялся на задание и исчезал бесследно. Он молчал и ждал смерти. О том, что приговор приведен в исполнение, было объявлено давно. Он еще жил из Высших Соображений. Теперь начальство решило, что он безнадежен и что «пора с ним кончать волынку». Но среди них нашелся молодой «умный мальчик».
— Дайте я попробую с ним потолковать по душам, — сказал он с неким подленьким смешком. — Может быть, ларчик-то просто открывается?!
— Ну что же, — сказал начальник с таким же подленьким смешком, подмигнув помощнику, — попробуй!
Этого нахального умника, истолковал помощник знак начальника, отправь туда же! И помощник тоже усмехнулся. И все были довольны.
Руководитель ждал смерти, когда к нему пришел Умный Мальчик.
— Скоро? — спросил Руководитель.
— Теперь скоро, — сказал Мальчик. — Но мне бы хотелось с вами поговорить по душам, как коммунист с коммунистом. Честно признаюсь, я восхищен вашей твердостью. Но у меня к вам есть несколько чисто человеческих вопросов. Скажите, когда вы вели группу из того проклятого района, что по вашему адресу говорили другие члены группы и как реагировали органы, ткани и клеточки вашего тела?
— Они проклинали меня, — отвечал Руководитель.
— Был ли другой путь спасения? — спросил Мальчик.
— Нет, — ответил Руководитель.
— Ради чего вы шли — ради спасения жизни или ради чего-то другого? спросил Мальчик.
— У меня была Великая Цель, — ответил Руководитель.
— Прекрасно, — сказал Мальчик. — Теперь вообразите себе, что весь наш край есть большой отряд, выполняющий какое-то огромное задание. И вот наш огромный отряд попал в беду. Положение в крае сложилось действительно катастрофическое. Руководство края знало, что для спасения отряда и для достижения цели нужны чрезвычайные меры. Нужно было поднять усталых людей на штурм неприступной крепости, сосредоточить их сознание в нужном направлении, на какое-то мгновение удесятерить их силы и сделать рывок. От этого рывка зависело, жить или не жить отряду. Для этого нужен был общепонятный враг и все искупающая жертва. Если бы вы погибли, пришлось бы изобретать другую жертву. Но вы явились нам как дар судьбы. Мы настолько были рады вашему явлению, что забыли даже задать вам простой вопрос «Почему?». Нас этот вопрос не интересовал тогда совсем. Он возник только теперь. Вы меня понимаете?
— Понимаю, — сказал Руководитель.
— Вы знаете, почему люди гибнут там? — спросил Мальчик.
— Знаю, — ответил Руководитель, — сообщить об этом и было той Великой Целью, благодаря которой я вышел живым.
— Вы расскажете нам об этой причине, — уверенно сказал Мальчик.
— Да, — прошептал Руководитель. — Слушайте!..
После этого приговор был приведен в исполнение. Умный Мальчик был тоже приговорен к расстрелу — руководство края не могло доверить ему, живому, государственную тайну такого масштаба. Но его почему-то забыли расстрелять. Отсидев в сталинских лагерях почти двадцать лет, он был реабилитирован и получил небольшую пенсию. Недавно он получил орден Октябрьской Революции за те самые прошлые заслуги перед Государством и Партией. И вот он здесь, с вами.
Домой я шел с Аппаратчиком.
— Не знаю, что в рассказе Гуманиста правда, а что — вранье, — сказал он. — Скорее всего, он врет. Но дело не в факте вранья — мы все врем, — а в том, что именно он врет и как врет. Наше вранье есть тоже продукт эпохи. В нем больше правды, чем в «правдивых» свидетельствах. Знаете почему? Наше вранье именно потому, что оно есть вранье, несет в себе элемент абстракции, анализа и обобщения. Одно в словах Гуманиста особенно интересно: задача сталинских палачей заключалась в том, чтобы заставить жертвы сотрудничать с ними. Вот тут действительно сложилась особая наука. Даже средний следователь умел обрабатывать жертву так, что избежать сотрудничества с ним практически было невозможно.
— Почему? — спросил я.
— Эффект массовости, — сказал он. — Когда жертва одиночка, с ней порою не могут справиться все сотрудники органов, вместе взятые. А если жертв тысячи, десятки и сотни тысяч, использование каждой жертвы по отдельности становится примитивной задачей. В моем процессе, например, нужно было, чтобы кто-то побывал за границей и встретился там с А, чтобы кто-то побывал на даче у В, чтобы кто-то узнал высказывание С по такому-то вопросу. И так далее в том же духе. В одном человеке совместить все это вместе нельзя. А множество людей все это может совершить. С точки зрения массового восприятия, однако, множество разрозненных действий соединяет в одно целое. Кроме того, во всяком достаточно большом множестве всегда можно отобрать таких индивидов, которых можно легко подготовить на роль послушных помощников. Обратите внимание, все сталинские процессы были массовыми. Это объясняется среди прочих причин еще и тем эффектом массовости, о котором я говорил.
Но во всем этом кошмаре сталинизма, — продолжал Аппаратчик, наиболее интересно другое. Гуманист, возможно, был гением в своем деле. Но дело его было все же второстепенное. Главное дело делали не гении, а посредственности. И в этом его непреходящий ужас. Я имею в виду иррациональный и ритуальный характер сталинских репрессий и процессов.
— Если так, — сказал я, — то почему бы приведению приговора в исполнение тоже не стать ритуальным жертвоприношением, а палачу — жрецом, исполняющим ритуал? Но какому богу приносились жертвы?
— Никакому, — сказал он. — Бога не было и нет. Здесь смысл и цель жертвоприношения в самом жертвоприношении. Вдумайся в этот феномен! Тут есть от чего свихнуться!
Суд истории
Не только жертвы, смертны палачи.
Могу сказать, наш опыт подытожа:
Жизнь палачей не только калачи,
И тумаки им достаются тоже.
Проблему тщетно ставить тут ребром.
Над прошлым суд занятие пустое.
Не надо помнить палачей добром.
И злом их тоже поминать не стоит.
Страшнее нету на Земле суда:
Забытые, пусть в вечность удалятся.
А мы, живые, будем, как всегда,
На палачей и жертвы разделяться.
Проблема
Человек умирал. Он прожил не очень долгую по нашим временам жизнь, но и не очень короткую — среднестатистическую. И прожил он ее средне. Многие другие прожили лучше. Но таких, кто прожил еще хуже, было не меньше. Человек знал, что жить ему осталось от силы день, а скорее всего несколько часов, хотя врач говорил ему, что операция прошла успешно и он проживет еще сто лет. Человек не верил врачу, ибо он знал жизнь. И сколько таких, кому врачи обещали жить еще сто лет, умерло на его глазах! Человек не боялся смерти, он знал, что она неотвратима, и готовился к ней. Он даже ощущал некоторое удовольствие от возвышенности и торжественности предстоящего события, даже немного гордился этим. Он когда-то читал, что такое состояние иногда бывает у осужденных на казнь и что это состояние есть лишь защитная реакция от ужаса смерти, который на самом деле овладевает каждым человеком, обреченным на смерть. Пусть защитная реакция, пусть самообман, только не ужас! Он вспомнил, как в самом начале войны их, совсем безоружных, методично убивали немцы, как в нем все стыло, цепенело, леденело, каменело (сколько есть слов для этого состояния!) в ожидании этого мига смерти. Ему повезло, он уцелел. Потом много месяцев спустя ему вновь представился случай умереть. Вернее, таких случаев было много, но они были обычными, и всегда оставался шанс выжить. На этот раз всем было очевидно, что он с группой солдат оставался на верную смерть. Но на этот раз он уже не испытывал страха смерти, он испытывал то самое чувство важности происходящего и гордости за то, что он исчезает, а другие остаются. Он уже познал, что вид человека, обреченного на смерть, вызывает уважение у живущих. Ему и на этот раз повезло — он уцелел. И был даже немного разочарован, что уцелел. Пережитое перестало быть опасным, и стало казаться, что никакой опасности не было. Так думали потом и другие. Обидно, но что поделаешь. Так уж устроен человек. Вот выживи он сейчас, и все испытают некоторое разочарование, болезнь и операция покажутся всем сущим пустяком. И даже самые близкие скажут, что он напрасно боялся, — они уверены в том, что он боится. Вернее, если бы он выжил, они были бы в этом уверены. Только смерть смывает человеческую пошлость, ибо вслед за мигом торжественности она несет забвение и безразличие.
