Герман Садулаев - Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях
На заднем ряду сидел старичок в потасканном синем пиджаке. Он, кажется, всё принимал всерьёз. Конспектировал. Поднял руку и спросил не вставая:
– А как же международная обстановка?
– В мире вот что произойдёт. Рано или поздно, просто по закону вероятности, оружие массового поражения попадёт в руки террористов. Оружия массового поражения много, террористов тоже много, они обязательно встретятся. Террористы сразу же применят это оружие. И человечество погибнет. Но не всё человечество погибнет. Финансовые элиты, которые наживались на войне, на терроризме, которые однажды и продадут террористам оружие массового поражения, – они выживут. Они подготовятся и встретят ядерные взрывы в своих бункерах глубоко под землёй. Человечество погибнет, останутся только финансисты со слугами в бункерах. И следующие двести лет финансисты будут развлекаться тем, что будут переводить из бункера в бункер по системе SWIFT миллиарды швейцарских франков. Потом им станет скучно и они отравятся цианистым калием как Гитлер.
– Как этот прогноз можно совместить с предыдущим вашим прогнозом?
– Не знаю. Наверное, никак. Может быть, наше будущее разойдётся разными тропками. В одной версии Россией будут править путининги, во второй – кадыринги, а в третьей – весь мир превратится в ядерный пепел.
– А хорошее что-нибудь можете сказать?
– Могу. Скорее всего, я ничего этого не увижу. Большинство из вас – тоже. Мы оставим усталую Землю и улетим на другие планеты, в иные миры, туда, где не такая сильная гравитация.
Лист VIII
Лейбниц
Иван Борисович лежал на кровати и смотрел в потолок. Под потолком висела люстра. Люстра была красивая, в стиле модерн. Люстра была прекрасна. Всё вокруг было прекрасно. Не так давно Ауслендеры переехали в новую просторную квартиру. Вика руководила ремонтом. Повесила люстры. Ауслендер лежал и думал: как же всё-таки хорошо вот так вот просто лежать и видеть люстру. Разглядывать люстру во всех деталях. Ведь это просто само по себе блаженство и счастье. И дело совсем не в люстре. Если бы под потолком висела загаженная мухами лампа на белом скрученном проводе, то блаженством было бы смотреть на провод и считать пятнышки от мух на стекле лампы. Потому что дело не в лампе и не в люстре, дело в том, кто смотрит и что это такое – смотреть, видеть. Иначе говоря – быть. Жить. Только бы жить. Как же неважно всё остальное! Но разве я могу когда-нибудь перестать быть навсегда? Почему люди боятся смерти? Ведь смерть – это только сон. Я засну здесь, а проснусь там. Ведь я не боюсь засыпать. Каждую ночь я без страхов и сомнений с большим удовольствием засыпаю. Хотя я знаю, что во время глубокого сна меня не будет. Но это ничего, ведь потом я вернусь. И всё повторится. И люстра будет над головой. Или лампа. И я буду, тот, кто смотрит, тот, кто считает пятнышки. Разве жизнь может закончиться?
Иван Борисович разволновался. Он не мог больше лежать, не мог усидеть дома. Ему захотелось увидеть мир и людей. Он встал с постели, оделся и вышел на улицу. Иван Борисович стал просто гулять, ходить взад и вперёд по двору, но этого ему показалось мало, он отправился на проспект, пошёл, шевеля губами, напевая что-то или читая какое-то стихотворение, голову держа высоко и дрожа от умиления миром. Он шёл по проспекту мимо склада – магазина компьютерной и прочей электрической техники. Навстречу Ауслендеру попался юноша. Юноша имел рюкзак за плечами, его лицо было сосредоточенным. Ауслендер подумал: этот юноша счастлив. Он обязательно должен быть счастлив, и он счастлив. И каждый человек счастлив, просто потому что жив. И эти женщины в пальто, заботах и сумках – они тоже счастливы. Все счастливы. Люди делают вид, что они недовольны, – так принято. Неприлично выставлять своё счастье наружу. Люди боятся, что их кто-нибудь сглазит, что счастье обидится, поэтому люди выставляют себя серьёзными, озабоченными. На самом деле все просто играют роли несчастных, ведь все блаженствуют. Если бы человек хотя бы на миг перестал испытывать счастье, он бы сразу перестал существовать, убился бы об стену или просто растворился бы в атмосфере. Все, кто живут, довольны жизнью и счастливы, иначе не может быть.
Потому что этот мир совершенен. Иван Борисович раньше часто в уме своём полемизировал с Лейбницем, но теперь он понял, как бесконечно прав был Лейбниц. Этот мир – лучший из возможных. Не потому, что остальные хуже. А потому, что он действительно хорош. Он полон блаженства. Ах, если бы, если бы мне было позволено пожить здесь ещё сколько-нибудь времени! Месяцев. Или лучше лет. Хорошо было бы дожить до старости, до глубокой старости, когда счастье становится таким великим, что человек почти не ест, не ходит, плохо разговаривает – потому что наполнен всепоглощающим блаженством чистого бытия. Но ведь и в том, что кто-то должен уйти раньше, тоже проявляется совершенство мира. Да, но, ах, как хотелось быть тем, кто останется в этом чудесном мире, не тем, кто должен уйти. Господи!
Господи, прости меня за то, что я хулил Тебя. Ведь это Тебя я хулил, когда критиковал мир: я был недоволен своим телом, своей страной, своей женой, своим временем. Как я мог быть таким грубым и глупым, Господи? Ведь это всё – Ты. Ты – моё тело, моя семья, моя страна; и моё время – тоже Ты. Как мог я не понимать, что у меня всё самое лучшее? Тело, у меня было прекрасное тело, прекрасное! Как я не понимал? Оно такое мягкое, у него есть глаза и уши, оно ходит на двух ногах, оно идеально приспособлено для той цели, которую Ты назначил мне в этом мире! Разве Ты назначил мне быть футболистом, или стриптизёром, или музыкантом? Если бы Ты назначил мне быть пианистом и дал тело с толстыми пальцами и неповоротливыми ушами, это было бы странно, но Ты никогда не делаешь так. Каждое тело совершенно, совершенно для той цели, которая назначена воплощённому. Неужели так трудно было это понять? Моя страна – лучшая страна для меня, ни для кого другого, ведь она дана мне Тобой. И моя жена – это совершенство, потому что, преодолев боль тоски по жене, я мог стать философом, как Ты мне назначил. Во всём, Господи, Твой разум, Твоя рука. Я же неблагодарный. Прости меня, Господи, и, может быть, Ты дашь мне ещё немного времени, сейчас, когда я понял, что такое жить, какое счастье, какое блаженство быть там, где Ты мне назначил, быть тем, кем Ты меня поставил быть? Господи.
Ауслендер заплакал. Слёзы потекли по его замёрзшим щекам. Холодный ветер трепал лицо, слёзы медленно стекали к подбородку, Ауслендер шёл и шёл, дальше и дальше. А солнце садилось. Снова садилось солнце, и, значит, ещё один день был прожит, ушёл безвозвратно. Ауслендер хотел бы остановить солнце, задержать этот день, продлить его в бесконечность. Но такое никому не под силу. Говорят, Иисус Навин, древний царь и полководец, смог остановить солнце. Но только один раз. Солнце закатилось, день закончился, стало темнеть. Ауслендер вернулся в квартиру.
Виктории не было. Виктории никогда не было. Ауслендер подумал, что Виктория рассталась бы с ним, если бы не предстоящая операция. Как-то некрасиво расставаться вот так, перед этим. Потом, может быть, и не придётся ничего специально устраивать. И место в этом прекрасном мире освободится – для новой любви Виктории, для нового обитателя красивой квартиры, для нового восторженного философа может быть. Этот мир ещё потому прекрасен, что в нём всегда вовремя освобождаются места. А если всё будет хорошо, то, когда всё будет хорошо, Виктория оставит Ивана с чистой спокойной совестью. Никто не сможет её ни в чём упрекнуть.
Как и когда это случилось? Как они отдалились друг от друга так, что никогда больше не смогут быть вместе? Иван Борисович и Виктория давно не совокуплялись, хотя продолжали спать в одной кровати. Но это ничего. Это ерунда. Никто не совокупляется. В браке никто не делает этого, хотя все врут и притворяются, что живут регулярной половой жизнью. Это никому не интересно. Но это ничего. Ведь годы ещё после того, как страсть потухла, Виктория и Иван в постели, перед тем как уснуть, разговаривали. Вот что было самое главное – разговоры в постели. Вот что делает супругов супругами. Они разговаривают. Им всегда есть о чём говорить. Они разговаривают, разговаривают, отрывая время у сна и убеждая друг друга: давай уже спать, завтра рано вставать, – но не могут уснуть и снова разговаривают. Это и есть любовь. Ауслендер помнил, как разговаривали его мать и отец; иногда время было за полночь, а они всё говорили, Ванечка вставал пописать, шёл мимо родительской спальни и слышал приглушённое бухтение отца и воркование мамочки.
А Виктория несколько месяцев назад перестала разговаривать в постели. Теперь она просто ложилась спать и засыпала. Ни слова. Это и было финалом. После – ничего уже не вернуть, не исправить. Может, и не надо. Может, мир готовил Ауслендера к тому, что скоро ничего не будет, совсем ничего. Если настало время уходить, то ведь уходить налегке безбольнее.
