Время Волка - Волкодав Юлия

Лёнька примчался ко мне в институт, я сидел в анатомичке и тренировался в «кройке и шитье», как это у нас, будущих хирургов, называлось. Он ввалился ко мне и без того бледно-зелёный, а когда увидел, чем я занимаюсь, вообще чуть в обморок не грохнулся, хорошо, в анатомичке всегда запасы нашатыря под рукой для всяких нервных барышень. В общем, я быстро привёл его в чувство.

– Ну что случилось? – Тряхнул я друга.

– Борька, она в больнице! Скорая забрала прямо с занятий.

– Диагноз?

– Я не знаю! Меня там не было! Борька, сделай что-нибудь!

И давай круги по комнате нарезать, натыкаясь на заспиртованные препараты в баночках, шарахаясь от них и снова принимаясь ходить из стороны в сторону. Сделай! Что я мог тогда сделать, такой же студент, как и он? Только взять его за химок и повезти в больницу. Он законный муж, ему-то должны сказать, что и как.

Ничего хорошего мы не выяснили. У Оксанки был выкидыш со всеми неприятными последствиями, кровотечением, которое долго останавливали, а впоследствии и с воспалительным процессом. К Оксане нас, конечно, не пустили, и я ночевал у Лёньки в его новой квартире. Мы сидели на микроскопической кухне, где кроме плиты и холодильника, помещались ровно два табурета и стол, на который можно было поставить ровно две тарелки. Пили разведённый спирт и закусывали холодной варёной картошкой, которая нашлась в холодильнике, я объяснял Лёньке, что это всё ерунда, что выкидыши случаются сплошь и рядом, что с их энтузиазмом они ещё целую футбольную команду наделают, но он как-то не очень воспринимал всё, что я говорил о будущих детях, его интересовала только Оксанка.

– Она ведь сможет снова танцевать, правда? – вдруг спросил он, и я подавился картошкой.

– Танцевать?

– Ну да. Она же танцовщица.

– Конечно, сможет. Лёнь, ты чего? Одно и другое как связаны?

И он разом успокоился, решил, что тогда всё точно будет хорошо. Я потом уже понял, что для Лёньки профессиональное и личное благополучие связаны неразрывно. В его жизни самое главное – голос, возможность извлекать красивые звуки, правильно смыкать связки, а значит, выходить на сцену. И всех остальных людей он упорно пытался мерить той же меркой, искренне считая, что самое важное для Оксаны – танцы.

К Оксанке его пустили через два дня, и он ещё неделю исправно таскал ей кефирчик и яблоки, а потом на такси (невиданная роскошь для нас тогда!) забирал её домой. Оксанка держалась молодцом, хотя пила огромное количество лекарств и качалась от дуновения ветра. Но в академотпуск не пошла, через месяц вернулась к занятиям, успешно сдала зимнюю сессию и стала готовиться к выпускному спектаклю. Лёнька тоже с головой погрузился в творческие заботы. В ГИТИС к концу года всегда приезжали директора различных провинциальных театров в поисках подающих надежды выпускников, Лёньку звали в Ташкентский оперный да ещё и сразу солистом, но Узбекистан его мало привлекал, надо было пробоваться на столичной сцене, чтобы не заслали по распределению куда-нибудь подальше. К тому же он сам не мог решить, что его больше привлекает, оперетта или эстрада. Про оперу он уже не думал, понял, что с его голосовым аппаратом он там не выживет. Его голос прекрасно звучал час-полтора, но стоило дать большую нагрузку – и Лёнька начинал сипеть, а потом и вовсе заболевал на несколько дней. Оставались оперетта с необходимостью танцевать и играть отцов семейств и злодеев, либо эстрада, к которой в институте относились с пренебрежением, как к совсем уж низкому жанру. И Лёнька мучился сомнениями, то бегал на прослушивание в Театр оперетты, то начинал готовиться к конкурсу артистов эстрады, а параллельно нужно было ещё учить роль в дипломном спектакле и сдавать какие-то там хвосты по истории партии. Словом, парень горел, забыв про семейные проблемы.

* * *

Мишка нагрянула, как всегда, без звонка и аккурат к ужину. Я отмокал в ванной после смены (увы, мы все стареем, и многочасовое стояние в операционной даром уже не проходит, к вечеру ноги отекают, а спина немеет так, что только ванна и спасает), когда услышал за дверью её радостный вопль: «Дядя Лёня!!!» Когда я вышел в столовую, они уже сидели за столом и оживлённо обсуждали недавнюю Мишкину фотовыставку. Дочь совала Лёньке под нос планшет с фотографиями, призывая оценить «вот этот кадр с продавщицей шариков» и «вот эту мадам в шапке-ушанке». Мишка работала над серией «Москва принимает гостей», фотографировала иностранцев, гуляющих по Красной площади в сувенирных шапках, скупающих матрёшек и рассматривающих памятник Жукову.

– Видишь, как тут свет падает? А вот здесь вообще здоровски получилось, сейчас увеличу! Я хочу его сделать чёрно-белым.

Она увлечённо листала фотографии, что-то там увеличивала, показывала Лёньке, не беря во внимание, что без очков ни черта он не видит и как там куда падает свет точно не может оценить. А Лёнька кивал, хвалил, одобрительно хмыкал, только что по голове Мишку не гладил. Странные у этих двоих отношения.

Когда родилась Мишель, мне было уже за сорок, Лёньке, соответственно, тоже. Он к тому времени развёлся с Оксанкой, в его жизни появилась Натали. Он строил карьеру и крутил романы, а мы с Полиной упорно, одну за другой, предпринимали попытки завести ребёнка. Я никогда не думал, что появление Мишельки на его жизни хоть как-то отразится, а Лёня вдруг начал возить с зарубежных гастролей для неё наряды и игрушки, и бесполезно было объяснять, что не стоит наряжать годовалого малыша в бальные платья, что лучше подождать пару лет. И Барби нам тоже потребуются чуть попозже. Он исправно таскал одежду, кукол со всеми атрибутами – от расчёсок до домиков с полной обстановкой, школьные принадлежности с диснеевскими героями, которых российские дети ещё и в глаза не видели, даже косметику. Первые французские духи у Мишель появились благодаря Лёне, первое платье от Шанель привёз тоже он. Он мог забыть про цветы для Натали к Восьмому марта, но Мишка обязательно получала свою порцию подарков после каждой его поездки.

Мишка же относилась к «дяде Лёне» примерно так же, как к нам с Полиной – мы все были для неё «динозаврами», слишком взрослыми для родителей, почти дедушками с бабушками, которые балуют, но уже не понимают. Вокруг неё всегда вились подруги, пока она училась в школе, я никогда не мог запомнить ни в лицо, ни по именам всех девочек, которые носились по нашему дому. А когда она поступила в институт и стали появляться кандидаты на ее руку и сердце, мы с Полей вдруг оказались не у дел – Мишка решила, что никаких полезных советов от нас в сердечных вопросах ждать не приходится, и просто перестала посвящать нас, куда идёт, с кем встречается, о ком ревёт по ночам в подушку. Она переживала один роман за другим, то летала на крыльях, то ходила с опухшими глазами и ни с кем не разговаривала, однажды даже пыталась бросить учёбу из-за какого-то мотоциклиста-рокера, о чём я узнал только потому, что у её декана тоже были проблемы с сердцем и решал их как раз я. Словом, я с ужасом ждал, когда она приведёт очередного обормота в татуировках и с проколотыми ушами и объявит, что выходит за него замуж, и не мог ничего сделать. Любые попытки поговорить по душам дочь обрывала категоричным: «Папа, не лезь, ты ничего не понимаешь». И вдруг нарисовался Лёня.

Он, кажется, снова отдыхал у нас от семейной жизни и стал невольным свидетелем сердечной драмы Мишки. Ночью вышел на улицу покурить и застал трогательное объяснение в любви молодых. Постоял, послушал, скурил полпачки, дождался, пока Мишка вернётся домой, и увёл её на кухню. Они разговаривали до самого утра, и Лёне удалось популярно объяснить, чем отличаются мальчики, с которыми можно крутить романы, от мальчиков, за которых стоит выходить замуж, как отличить интерес к тебе лично от интереса к большому дому и хорошей машине твоего папы, а также ещё много интересных и сугубо интимных вещей, о которых у меня бы язык не повернулся сказать дочери. И, что самое удивительное, Лёньку она слушала и слышала. То ли признала его безусловный авторитет в амурных делах, то ли он нашёл правильные слова.