Владимир Сорокин - Утро снайпера (сборник)
— Сиеста. — Володя погасил окурок, вспомнив так и не дочитанный им роман с аналогичным названием.
— А у меня наоборот, — пригнулся к столу незнакомец, словно обреченный к плахе. — Как только перегреюсь — сразу такая бодрость появляется, такая сила в теле, что вот, представьте себе, если бы сейчас вот здесь в полу вот этого самого вагона было вделано такое вот большое стальное кольцо, которое…
Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеей. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», перьями укропа, вялым зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.
«Слава труду! — Володя облегченно взялся за не успевшую вспотеть бутылку. — Сейчас бы он нам проел плешь с этим кольцом в полу…»
Пиво потекло, зашипело в стаканах. Трое взяли стаканы и отпили: Володя — жадно, залпом, до ломоты в зубах, Витка — не торопясь, с удовольствием, Оля — как всегда, хладнокровно, так как заставить внутренне затрепетать ее могло только полусладкое шампанское.
Забыв про замолчавшего соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе пять бутылок «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на настроении.
Ели, как и пили, по-разному.
Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком, и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул ее в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Ферри и Брайен Ино вдруг взяли да и объединились в группу.
«Назвали бы ее как-нибудь странно, — с удовольствием пережевывал он до слез в глазах. — Например: «BB». Или — «Rose of Blue». Или просто: «Miracle № 7»».
Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро протыкать непослушные горошины и совать в пожелтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого.
«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала».
Оля ела спокойно, отрезая мясо, запивая каждый кусочек пивом, отщипывая белого хлеба и совсем игнорируя гарнир. Взгляд ее рассеянно плавал в тарелке.
«Интересно, пройдет после пива голова? Зарекалась пить водку эту противную, а Вовик готов пить все подряд. Надо Наташке сразу позвонить, интересно, отксерила она ноты? Если — нет, я ей Бартока принципиально не верну. Ее просить — безнадежное дело. А если ей что понадобится — вынь да положь, как тогда с ансамблем… Господи, почему он так смотрит?»
Оля перестала жевать.
Плешивый смотрел на нее безумными водянистыми зеленовато-голубыми глазами. Лицо его было не то что смертельно бледным, а совсем чудовищным, словно перед ним происходило что-то страшное, противное естеству этого человека.
«Опрокинутое лицо», — вспомнила Оля, кладя нож и вилку на край тарелки.
— Почему вы… так смотрите?
Витка и Володя тоже перестали есть и уставились на плешивого. По его лицу прошла судорога, он вздрогнул всем телом и заморгал, взявшись за виски.
— Извините… я… это…
Поезд въехал на мост, с грохотом замелькали стальные опоры, пахнуло гарью.
Незнакомец энергично потер свои бледные щеки, потом полез в нагрудный карман рубашки, достал бумажку и молча протянул Володе. Это была справка об освобождении из исправительно-трудовой колонии, выданная Бурмистрову Борису Ильичу. Оля и Витка заглянули в бумажку.
— Семь лет, ребята. Семь лет. И всего-то за какой-то мешок лимонной кислоты, — произнес плешивый и забрал справку. — Вы извините, я ничего не хочу нарушать… вмешиваться… и так далее. Просто у меня есть одна огромная просьба. Очень большая.
— Деньги нужны? — спросил Володя, сообразив, что трешка официанту — всего лишь трюк, рассчитанный на внешний эффект.
— Ну что вы! — усмехнулся Бурмистров, доставая из брюк толстенный кожаный бумажник и бросая его на стол. — Денег у меня куры не клюют.
Молодые люди молча посмотрели на портмоне с торчащими торцами многочисленных купюр.
— Деньги вообще это… так… — незнакомец нервно махнул рукой, — роли не играет. А просьба. Ну… не знаю. Давайте, я вам по порядку расскажу.
«Не даст поесть», — тоскливо посмотрел на половину бифштекса Володя.
«Странный чувак», — пригубила пиво Витка.
«Уголовник. Надо же!» — недоверчиво смотрела Оля.
Бурмистров убрал бумажник, потер маленький подбородок.
— Ну, обстоятельства дела, это опустим, не очень интересно. Одно скажу: я по профессии конструктор, а по призванию — коммерсант. Но времена мутные, какой уж тут бизнес. Да. И вот семь лет припаяли. Два месяца, как освободился. Зона наша Богом забытая, в Казахстане. Не наша, простите! — мелко засмеялся он. — Ихняя, ихняя. Вот. Ну и я, человек с двумя высшими образованиями, работал на кирпичном заводе. Не только, правда, но в основном — лепил кирпичи. Вот. И уже потом, ближе к освобождению попал на блатное место, на кухню. А в этой зоне, будь она неладна, одно плохо — слишком маленькая. Всего двести два человека. Ну и она нужна-то особо никому. Сидят там за экономические преступления средней тяжести, так сказать. Срока большие. Люди серьезные, спокойные. Не беспредельничают, не чифирят, в побеги не уходят. И снабжение — отвратительное. Ну и, в общем, за эти семь лет каждый день я ел одно и то же — похлебку из конины. Лошадиный суп, как мы называли. Там рядом большой конный завод, ну и выбракованных лошадей — к нам в котел.
Он усмехнулся и посмотрел в окно.
— А что… в этом супе еще было? — спросила Витка.
— Пшено, рис или мука, — улыбаясь, заговорил Бурмистров. — Когда что. Но — конина, главный, так сказать, субпродукт, была всегда. Ежедневно. Каждый день наш лагерек съедал целую лошадь.
