Алексей Колышевский - Патриот. Жестокий роман о национальной идее
Сняв первое бесконтрольное желание, эти двое принялись кутить напропалую, веселясь, распивая шипучие французские вина и осыпая друг друга ингредиентами общих для них обоих тем. Гера взахлеб принялся рассказывать о своих успехах в деле патриотизации российского Интернета, или просто Рунета, как он его называл, словно заправский уже продвинутый сетевой пользователь, хотя таким он, по сути, и был. Поделился ближайшими планами о поездке в США с целью окончательных переговоров и подписания акта приобретения части «Живого Журнала» его холдингом за деньги рыдающего от такой бесцельной для себя покупки Баламутом.
— Только вот черт его знает, что потом делать с этим журналом, Кира. Понятно, что надо прикармливать с руки основных и ставших давно уже авторитетными владельцев дневничков, чьи дневнички посещает самое большое количество народу, но, боюсь, процесс будет долгим, а хочется все делать быстро и, проверяя состояние счета в родном гренадинском офшоре, смотреть на растущие день ото дня цифры и наслаждаться жизнью.
— Хочешь через наиболее популярных блоггеров влиять на общественное мнение? — Кира задала вопрос со знанием дела, не разводя особенных сантиментов.
— Ну, разумеется. Рад, что ты, милая, понимаешь меня с первого раза. Чем больше у меня будет таких ручных сетевых собачек, тем быстрее Интернет обретет ту нужную, трехцветную окраску, о которой так печется Рогачев и…
— О! Не надо произносить при мне это имя, дорогой. — Кира говорила неискренне, но с расчетом на откровенность Геры по поводу его настоящего отношения к высокому кремлевскому боссу. — Это обыкновенное быдло, лоснящееся от тупо наворованных денег, продавшее за них и за место под красной звездой Спасской башни своего друга и к тому же совершенно не умеющее найти культурный подход к девушкам.
— Да уж. Рогачев — это феноменальная мразь, — согласился Гера и взял у Киры прикуренную для него сигарету. — И мне приходится каждый день быть против него один на один, представляешь! Каждую свою идею я должен разжевать и положить этому борову в пасть, иначе он ни черта не понимает! Есть, правда, Сеченов, но он просто хороший мужик, не более того. И он не хочет слишком уж сильно вдаваться в детали, опасаясь, и не без основания, что Рогачеву это не понравится. Ведь подчиняюсь-то я ему, а не генералу. Ну а как твой добрый дядюшка Поплавский? У вас-то вроде с ним язык общения отлажен и живете вы с ним душа в душу?
Кира зачем-то показала стенке, за которой, по ее мнению, должен был скрываться бывший офис, средний оттопыренный палец правой руки и процедила:
— Старый пидор, которого ты называешь дядюшкой, полтора часа назад вышиб меня из фонда, дав на сбор манаток ровно пять минут.
Гера даже присвистнул. Ему стало жаль Киру, и в его затуманенном алкоголем мозгу стало вертеться что-то еще не вполне осознанное, но довольно приятное по ощущениям.
— Но за что? Что ты такого могла натворить?
— Я всего лишь профессионально выполняла свою работу. — Кира затянулась сигаретой и выпустила вверх большую струю дыма. — Представляешь, я несколько месяцев готовила обширный доклад о работе с оппозицией, все сделала одна, представляешь! Встречалась со всеми этими правозащитничками из хельсинкской группы, пришлось даже сходить на поклон к старой, выжившей из ума дуре Боннэр! Придумала вместе с этим любителем негров и педофилом Огурцовым целую партию национальных коммунистов и откопала для правых нормального прогэбэшного парня заместо этой чокнутой полуяпонки и кудряша, который погряз во внебрачных детях и полностью разложился. С дочкой сюсюкающего реформатора подружилась, чуть не спилась с ней на пару, она вискарь хлещет литрами. Да что там говорить — я даже одного известного тебе шахматного гения произвела сразу чуть ли не в национальные герои, а мне за это сегодня показали на дверь!!! Козел! Козлина! Козлище тупое, жирное — ненавижу!!!
Гера слегка ошалел от такой темпераментной исповеди, но, сумев быстро взять себя в руки, спросил:
— Как ты думаешь, может, старик, просто испугался тебя?
— Да тут и думать нечего. Я кто? Пешка. Смазливая бессловесная телка, которую можно унизить, растоптать и выбросить, словно использованный презерватив, в форточку. А самому пойти к твоему Рогачеву и представить все дело так, что это он, почти без сторонней помощи, выполнил всю ту работу, которую сделала я, как говорится, в одно лицо! Он же «гений». Его по ящику каждый день показывают, в научные общества принимают, программку хотят собственную на канале каком-то предложить, я краем уха слышала.
Нечто приятное в голове у Геры окончательно обрело форму и размер, и он начал осторожный заход на цель:
— Слушай, а ведь у всех этих твоих, ну… как их там? Кудряшей и педофилов. У них ведь тоже дневнички имеются?
Кира нервно передернула плечами:
— Не знаю. Впрочем, наверняка.
— То есть по этому направлению ты не работала?!
— Нет. Не было такой задачи, да и в голову как-то не приходило… А ты почему спрашиваешь, милый?
— Потому, что ты вполне можешь продолжить свои труды в качестве кадрового специалиста моего маленького, но удаленького холдинга. Мы только начали, а с самого начала работать веселей, ты же знаешь?
— Ты предлагаешь мне работу?
— А почему нет? Хотя бы ради того, чтобы поглядеть, как вытянется у Поплавского его интеллигентное лицо. Ведь в случае, если ты станешь работать у меня, заняться плагиатом ему будет затруднительно.
— Только ради того, чтобы увидеть его вытянутую физиономию?
Ох, Кира, Кира… Ведь знаешь же ты, что есть у того, с кем ты только что провела несколько минут в туалетной кабинке, и жена и ребенок. Знаешь и продолжаешь плести свою паутину, совершенно наплевав на подобные «пустяки». И таких, как ты, с каждым годом, месяцем, днем становится все больше и больше, и множится в стране количество разбитых семей, да так, что только звон стоит. Сволочь ты, Кира.
Герман почувствовал, как страсть колыхнулась в сердце. Стало жарко, и в аффективном полубреду, состоящем из похоти и власти, той самой мнимой власти, которую чувствует мужчина, свысока глядящий на женщину, он увидел вокруг головы Киры фиолетовый нимб. Тряхнул головой, нимб пропал, а она осталась рядом. Такая красивая, такая сексуальная, говорящая с ним на одном языке, понимающая его с полуслова. И в тот самый момент к звону бьющихся, словно стеклянные колбы, семей добавился звук еще одного разбитого стеклышка. Звук еще одной разбитой семьи. Его семьи.
— Ну конечно нет, малыш, — назвал зеленоглазую ведьму Герман так, как называл до нее одну только Настю, окончательно оформив свое предательство. — Не только ради его дурацкой физиономии, до которой мне, в сущности, мало дела. А еще и для того, чтобы иметь возможность видеть тебя каждый день, тем более что в моем кабинете зазря пропадает прекрасный диван.
