Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки
Она смешалась.
— А-а, так вы обо мне говорите. Простите, я было подумал, что вы член королевской семьи.
Ее глаза сузились.
— Мистер Честли, у меня работа.
— У меня тоже, — подхватил я. — Латынь, третий класс, вторая группа, пятый урок.
— Я уверена, что они смогут обойтись без вас какое-то время, — сказала сестра. — Незаменимых нет.
Печальная мысль.
— А я думал, вы здесь для того, чтобы мне стало лучше.
— Конечно, для этого, но сначала нужно покончить с небольшими формальностями.
Итак, за тридцать минут Рою Хьюберту Честли (бакалавру искусств) подвели итог в некоем подобии школьного журнала — в клеточках расставили загадочные сокращения и галочки, — и сестра приняла самодовольный вид. Должен сказать, что итог не блестящий: возраст — шестьдесят четыре, работа — сидячая, курит — умеренно, недельное потребление алкоголя — исключительно для бодрости, вес — среднее между допустимой embonpoint[36] и настоящим avoirdupois.[37]
Доктор прочел все это с мрачным удовлетворением. Это предупреждение, сделал он вывод, знак, посланный богами.
— Вам, знаете ли, не двадцать один, — заявил он мне. — Кое-что вам уже просто нельзя.
Старая песня.
— Знаю-знаю. Не курить, не пить, не есть жареную рыбу с картошкой, не делать забегов на сто ярдов, не знакомиться с хорошенькими женщинами, не…
Он прервал меня.
— Я говорил с вашим терапевтом. Доктор Бивенс, так, кажется?
— Бивенс. Я с ним близко знаком. С тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот семьдесят девятый. Блестящий малый. Получил «отлично» по латыни. Изучал медицину в Дареме.
— Верно, — сказал он, вложив в эти два слога бездну неодобрения. — Он говорит, что уже давно беспокоится о вас.
— В самом деле?
— Да.
Черт побери! Вот что получается, когда даешь мальчикам классическое образование. Они обращают его против вас, поросята этакие, и не успеваете вы понять, что к чему, как уже сидите на обезжиренной диете, одеты в тренировочные штаны и подбираете себе богадельню.
— Тогда не томите. Что этот маленький выскочка рекомендует на сей раз? Горячий эль? Магнетизм? Пиявки? Я помню, как он сидел у меня в классе — такой маленький, кругленький, вечно с ним что-то случалось. А теперь он указывает мне, что делать?
— Он вас очень любит, мистер Честли.
Ну вот, начинается, подумал я.
— Ведь вам шестьдесят пять…
— Шестьдесят четыре. У меня день рождения пятого ноября. В Ночь костров.[38]
Он покачал головой, отмахиваясь от Ночи костров.
— И вы полагаете, что можно навсегда сохранить ваш образ жизни…
— А какой у меня выбор? Согласиться на участь прикованного Прометея?
Доктор вздохнул.
— Я уверен, что такой образованный человек воспримет пенсию и как награду, и как стимул. Нашли бы себе хобби…
Хобби! Еще чего!
— Я не собираюсь на пенсию.
— Будьте же благоразумны, мистер Честли…
Моя жизнь уже тридцать лет заключена в «Сент-Освальде». А что еще есть? Я сел на своей кровати-каталке и спустил ноги вниз.
— Я чувствую себя прекрасно.
3Четверг, 30 сентября
Бедный старый Честли. Знаете, мне захотелось поехать навестить его после уроков, и обнаружилось, что он уже выписался из кардиологического отделения, к неудовольствию врачей. Но его адрес есть в сент-освальдском справочнике, и я отправляюсь к нему, прихватив комнатный цветок в маленьком горшке, купленный в больничном киоске.
Никогда не приходилось видеть его вне школы. Старик, со стариковской белой щетиной под подбородком и старчески костлявыми белыми ногами в стоптанных кожаных шлепанцах. Он почти растрогался, увидев меня.
— Напрасно вы беспокоились, — заявляет он. — Утром я снова буду в школе.
— Правда? Так быстро?
За такое я почти люблю его, но и тревожусь. Мне слишком нравится наша игра, чтобы дать ему из нее выйти из-за каких-то дурацких принципов.
— Может, стоит передохнуть несколько дней?
— Даже не начинайте, — протестует он. — Мне этого с лихвой хватило в больнице. Найдите себе какое-нибудь хобби, сказал доктор, что-нибудь спокойное, чучела или макраме… Боги, да почему сразу не дать чашу с цикутой и не покончить со всем этим?
Мне кажется, он слишком драматизирует, и я так ему об этом и говорю.
— Ну что ж, — корчит он гримасу, — это я отлично умею делать.
У него крошечный двухэтажный домик в десяти минутах ходьбы от «Сент-Освальда». Прихожая доверху завалена книгами — одни на полках, другие на полу, так что определить цвет обоев почти невозможно. Ковры вытерты до основы, везде, кроме гостиной, где притаился призрак коричневого аксминстера.[39] Он пахнет пылью, полиролью и собакой, умершей пять лет назад, большой школьный радиатор в прихожей пышет жаром, пол на кухне выложен мозаичной плиткой, уйма школьных фотографий покрывает каждую пядь голых стен.
Он предлагает мне чаю в сент-освальдской кружке и достает с каминной полки коробку шоколадного печенья весьма сомнительного вида. Я замечаю, что дома он кажется меньше ростом.
— Как там Андертон-Пуллит? — Очевидно, он спрашивал об этом в больнице каждые десять минут, даже когда мальчик был уже вне опасности. — Выяснили, в чем дело?
Я качаю головой.
— Я не сомневаюсь, что никто вас не обвиняет, мистер Честли.
— Это не важно.
Это и правда не важно, о чем говорили фотографии на стенах с двойными рядами юных лиц; и мне подумалось, что там, среди них, мог быть и Леон. И что бы со мной стало, если бы сейчас, в доме Честли, на снимке оказалось его лицо? И рядом с ним — я, в кепке, надвинутой на глаза, и блейзере, застегнутом на все пуговицы, чтобы скрыть рубашку из магазина подержанной одежды?
— Бог троицу любит, — размышляет Честли, потянувшись за печеньем, но раздумав. — Сначала Дуббс, теперь Андертон-Пуллит, — кто следующий?
— Вы никогда не казались мне суеверным, сэр, — улыбаюсь я.
— Суеверным? Здесь станешь. — Он берет наконец печенье и макает в чай. — Разве можно проработать в «Сент-Освальде» так долго и не уверовать в приметы, предзнаменования и…
— Призраков? — не без лукавства предполагаю я. Он отвечает без улыбки:
— Конечно. Это чертово место ими просто кишит.
На мгновение приходит мысль, что он думает о моем отце. Или о Леоне. Еще мгновение я раздумываю о том, нет ли среди этих призраков и меня.
4Именно тем летом Джон Страз начал — медленно и незаметно — скатываться. Сначала по мелочам, едва заметным на большой картине моей жизни, где Леон был гигантом, а все остальное — едва различимыми контурами на далеком и туманном горизонте. Но к разгару июля и концу триместра он, и без того вспыльчивый, стал срываться постоянно.
