Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков
А корчма закрыта. Прыщавый Семен и Ешуа сидят дома и по обычаю поминают Хаву.
Не вовремя она умерла, не вовремя.
Ардальон Игнатьич уже договорился было с Семеном, и вдруг на тебе — Хава!
Мысли Нестеровича перекинулись на покойницу.
Это она, Хава, принимала у его Лукерьи Пантелеймоновны Ивана и Катюшу. Лучшей повитухи во всей округе не было.
Если бы не исправник Нуйкин и те страшные его слова, Ардальон Игнатьич всенепременно на похороны пошел бы, проводил бы Хаву в последний путь, но смалодушничал, только издали рукой ей помахал.
Срам-то какой! Здоровый мужичище, а Нуйкина боится даже на расстоянии.
Нестерович еще раньше слышал, будто не то немцы, не то французы придумали такую подзорную трубу, приставишь к глазам и за сорок верст видно. А от Нуйкина до местечка и сорока верст-то нет. Вдруг у него такая подзорная штука.
Ардальон Игнатьич перебрал в памяти места, куда он мог бы пойти, чтобы выполнить свой многотрудный долг, но ничего путного не вспомнил.
У евреев, подумал он, лучше не спрашивать. Кроме прыщавого Семена да ночного сторожа Рахмиэла, никто ему ничего не скажет. Странный народ, разрази его гром! Загадочный, дружный, как лисички в лесу: вроде все врозь и в то же самое время — вместе. С другими легче, другие понятнее, открытей, распалятся и лезут на рожон, кто с дубьем, кто с вилами, а эти щиплют пейсы, сидят, молятся, шу-шу-шу да шу-шу, а что у них в голове, сам черт не поймет. А уж тайну хранят, как могила.
Взять Фрадкина, богач, по-русски шпарит, как какой-нибудь иерей, на словах как будто предан и царю, и престолу, а попробуй что-нибудь из него выжми. Потом обольешься, глаза на лоб вылезут, ничего не выудишь.
Или рабби Ури, ученый, можно сказать, мудрец, божий человек. Заговори с ним — на все вопросы ответит, о Христе тебе расскажет, о Моисее, а случись что, — как крот в землю, не выцарапаешь.
То же самое Ешуа. Он тебе и чарку нальет, и ветчинки из-под стойки вытащит, и обхаживать будет, точно жених, а спроси у него:
— Ешуа, ты случайно не знаешь, кто стрелял в вице-губернатора?
И он тебе ответит:
— Не я, господин урядник, не я.
А ведь у каждого на уме какая-нибудь каверза, черт бы их побрал, и эта каверза, пожалуй, похуже, чем дубье и вилы. Против дубья и вил ружье годится, пушки, а вот против каверзы никакого оружия нет, в подзорную французскую трубу ее не разглядишь.
По правде говоря, и прыщавый Семен, и ночной сторож Рахмиэл не надежны, но старика еще чем-то приманить можно, а второго — только запугать.
Откуда они только взялись?
Этот их рабби говорит:
— Из Испании.
А спроси у него — чего в Испании не остались? — он тут же тебе, неучу, ответит:
— Выгнали. Король издал указ.
Из Испании, видишь ли, выгнали, а отсюда что, нельзя? У нас что, короля нет? Некому указы писать? Была бы только бумага, в два счета и справились бы. А то пустили к себе, пригрели, кров дали и сейчас гоняемся за ними, как гончие, ищем, кто стрелял в его превосходительство вице-губернатора, дай бог ему скорее поправиться!
Он, Ардальон Игнатьич Нестерович, лично к ним ничего не имеет, пусть живут, плодятся, шушукаются, торгуют, шьют, бреют, пожалуйста. Но он же не только Ардальон Игнатьич Нестерович. Он еще урядник. А уряднику, как и каждому чиновному лицу, не безразлично, о чем они шушукаются и кого бреют, чем торгуют и что шьют.
Для него, урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, все равны и все хороши, если не баламутят народ, если подчиняются государю-императору и выполняют его высочайшую волю.
Таких он никогда в обиду не даст, и никакой Нуйкин его не заставит. Где это слыхано, чтобы обижать честных и невинных людей, лучше он, Ардальон Игнатьич, чина лишится! Да вот беда: не он один их честность и невинность устанавливает, есть умы похлеще, глаза позорче. Как гласит пословица, одна голова — хорошо, а две — лучше.
В ельничке, сразу же за базаром, сверкнула, как пирожок, сдобная шляпка гриба. Ардальон Игнатьич сорвал масленок и зашагал в сторону Рахмиэлова овина. Может, сторож ночью кого-нибудь приметил.
Рахмиэла Нестерович застал во дворе. Старик дремал на солнцепеке, привалившись к замшелому срубу своей развалюхи. Из-под ермолки у него торчал клок седых волос, сухих и заскорузлых, как вереск.
Ардальон Игнатьич прошел мимо спящего, заглянул в избу, никого в ней не обнаружил и, все еще держа в руке масленок и жадно, почти сладострастно вдыхая его сыроватый запах, приблизился к Рахмиэлу.
Ну что от такого узнаешь? Он, когда и бодрствует, спит.
Нестерович давно собирался подсказать Нафтали Спиваку, синагогальному старосте, чтобы тот подыскал на место Рахмиэла другого человека, но все откладывал. Урядник испытывал к старику какое-то непонятное чувство. Старый еврей был ужасно похож на его деда — Порфирия Святославовича Нестеровича, потомственного белорусского крестьянина, возившего по Сожу в Гомель бульбу на базар. Бывает же, черт побери, такое сходство. Только тот, Порфирий Святославович, не был колченогим и, конечно же, ермолку не носил. Но в остальном поставь их рядом — не различишь.
Может, потому Ардальон Игнатьич жалел Рахмиэла, даже старался ему помочь.
Как-то свой старый кожух ему отдал — щедрость для урядника неслыханная.
— Носи, — сказал. — Это тебе за верную службу.
Евреи об этом всю зиму в молельне судачили. А Рахмиэл ходил в стужу в кожухе и все время себя ощупывал.
Ардальон Игнатьич и не называл его иначе, как дед.
— Дед, — сказал он и на сей раз, тронув за плечо Рахмиэла.
Сторож встрепенулся, открыл глаза, снова зажмурился.
— Проснись, дед. Разговор есть.
Рахмиэл поднял гнойные веки, уставился спросонок на урядника и тихо сказал:
— Пощадите!
Нестерович стоял и вертел в руке масленок.
— Виноват, виноват, — выпалил Рахмиэл. — Больше я никогда… никому… ни на одну ночь не отдам колотушку… никогда.
— Что ты, дед, мелешь? — притворился равнодушным Ардальон Игнатьич.
Рахмиэл очнулся от сна и страха и понял: урядник ни о чем не знает.
Но Нестерович был стреляный воробей. Он сразу что-то учуял в его бессвязных словах и бойко пустился по следу.
— Сон мне приснился, — промямлил Рахмиэл.
— Не виляй, дед!
Ардальон Игнатьич и не думал упускать добычу.
— Приснился, — пытался спастись враньем ночной сторож. Но как он ни тщился, не мог придумать не только сна, но и жалкого его обрывка. Столько снов снилось ему на веку, а вот сейчас, когда позарез нужен хотя бы какой-нибудь самый пустяковый, самый нелепый, все улетучилось у него из головы. Господи, взмолился про себя Рахмиэл, подскажи мне хоть один сон. Но господь не пришел ему на помощь. И тогда Рахмиэл сказал:
— Мне приснился господь.
— Это ты ему отдал колотушку?
— Ему, — отчаянно произнес Рахмиэл. — Ты, говорит, болен, дай я за тебя постучу… я и дал… Богу ни в чем нельзя отказывать.
— Складно врешь. А ну выкладывай, дед, начистоту. Некогда мне с тобой лясы точить. Кому ты отдал колотушку?
Рахмиэл молчал, и молчание впервые не спасало его, а еще больше губило.
— Кому? — повторил свой вопрос урядник. — Ты терпенье мое зря не испытывай. За правду тебя никто не накажет, ручаюсь. А за вранье… за вранье, дед, поплатишься, еще как поплатишься… Каленым железом признание вырву!
— Арону отдал, — пробормотал Рахмиэл. — То есть, не Арону… Он только назвался Ароном…
— Только назвался? Кто же он, дед, на самом деле?
— Не знаю… Пришел, попросил напиться… Воды, говорю, не жалко, пей… Потом нога у меня разболелась… судорогой свело…
— Ты про ногу погоди, — остановил его урядник. — Давай по порядку. Попросил напиться… А дальше?
— Поел… и исчез… Думал, не вернется… а он к ночи снова объявился… то есть не к ночи… к вечеру… пошел к Спиваку… в долг взял гвозди… залез на крышу…
— А что на крыше делал?
— Сперва гвозди вбивал… потом замахал руками.
— Зачем?
— Взлететь хотел.
— Куда?
— А куда взлетают? К господу, видно. Когда плохо, каждому хочется взлететь. И мне сейчас, господин урядник, хочется, очень даже хочется.
— Ответишь на мои вопросы и взлетай, — осклабился Ардальон Игнатьич.
— Да я вроде бы на все ответил.
— А колотушка зачем ему понадобилась?
— Я же вам говорил: ногу у меня судорогой свело… Вот он и вызвался постучать… я поначалу отказывался… не соглашался… потом уступил… А что — что-нибудь украли?
— Ничего не украли.
— Ну и слава богу.
— Вице-губернатора чуть не убили, — сказал Нестерович.
— У нас? Вице-губернатора?
— Не у нас… В Вильно… По всему краю розыск объявлен… злоумышленника ищут…
— Господин урядник, я виноват… но тот… в ермолке с булавкой… не злоумышленник…
