Борис Карлов - Плагиат (Исповедь ненормального)
Осенняя свежесть заставила трепетные ноздри зашевелиться, хрустнула под ногой тоненько остекленелая лужица, запах прелой листвы окатил воспоминаниями о детстве. Москва ещё не проснулась; воздух настолько чист, что отсюда, из Лужников, отчётливо виден Кремль.
Несколько остановок на метро, несколько минут пешком, и вот он на Центральном рынке, столь же ещё статичном и безлюдном, как и весь город.
В мясных рядах неопрятная тётка с косым глазом выкладывает на прилавок кабанью голову. Будто не специально, походя разглядывая другое мясо, Владимир к ней неторопливо приближается.
— Есть? — говорит он чуть слышно.
— Сколько надо?
— Полтора.
Тётка берёт полиэтиленовый пакет, быстро зыркает по сторонам, наклоняется и достаёт из-под прилавка мясо. Кладёт на весы.
— Кило семьсот.
Владимир кивает и протягивает зажатые в кулаке пятьдесят условленных единиц. Тётка быстро прячет, зыркая по сторонам, отсчитывает рублёвую сдачу. Владимир прячет пакет в портфель и отходит. Попутно, в овощных рядах, покупает свежие огурцы, помидоры, листья салата и зелень. Теперь обратно, домой, домой, скорей домой…
У метро он встречает ещё одного постоянного покупателя, с которым здоровается. Вместо «здравствуйте» они говорят друг другу «приятного аппетита».
Придя домой, Владимир тщательно обмыл мясо и положил его на полотенце сушиться. Обрезал корку с половинки чёрствого батона, разрезал на две части, замочил в молоке. Очистил пять крупных луковиц, ловко нарезал острейшим ножом в крошку. Окропил лук сухим белым вином, присыпал солью и чёрным перцем, перемешал.
Отжал булку, вымыл и вытер руки. Перемешал лук.
Нарезал мясо, пропустил через мясорубку, чередуя с булкой — дабы ни единой капли драгоценного мясного сока не вытекло на сковородку во время жарки.
Добавил лук и отбил массу в тазике, тщательно замешивая, приподнимая и ударяя о дно, минут семь-десять.
Вымыл стол. Загребая горстью с ладони, набросал на одну половину стола комочки фарша, каждый величиною с кулак.
Вымыл и вытер руки.
Насыпал на другой половине стола молотых сухарей, взял широкий нож и ловко сформировал полтора десятка котлет вытянутой каплевидной формы.
Нагрел широкую сковороду, щедро полил рафинированным маслом, уложил котлеты плотно, внахлёст.
Как только бока зазолотились, перевернул. Теперь они все легли точно по размеру. Ещё несколько минут.
Котлеты округлились, на верхушках появились капли белой пены — верный признак готовности.
Владимир переложил котлеты на кузнецовское блюдо и поставил в слегка подогретую духовку.
Мигом настругал уже вымытых и обсушенных овощей.
Пошёл под душ.
Побрился, избегая парфюма, причесался, завернулся в халат, прилёг минут на десять.
Теперь можно.
Владимир окружил котлеты на блюде нарезанными овощами, с одного боку ложку горчицы, с другого — ложку аджики. Принёс блюдо в комнату, включил Баха. Сел за стол и взял в руки вилку. Надломил ребром хрустящую корочку и отправил в рот ровно половину. Наколол на вилку кружок огурца. Прикрыл глаза.
Съев девять штук, Владимир прилёг и вскоре задремал. А проснулся часа через четыре. Он попил минеральной, снова сел за стол и доел всё, что было на блюде. Теперь, когда остыло, он ел с аджикой и горчицей.
Снова прилёг, включил телевизор. Полежал, подремал, проснулся. Ощупал растущий на животе прыщ. О! Это уже был не прыщ… Владимир вскочил с кровати и бросился в ванную. Отлепил и потянул за уголок квадратик пластыря. О! Это уже был не очень большой, но хорошо вызревший фурункул — красный, тугой, с белым кружочком на вершине. Как он прекрасен. Почему всё прекрасное создано для уничтожения? Почему именно сегодня?.. Не много ли удовольствий для одного осеннего дня? Но нет, медлить нельзя. Владимир отрезал кусок бинта, присел на край ванны, хорошенько обхватил фурункул пальцами обеих рук у основания, помедлил минуту и… надавил изо всех сил.
Вскрикнул.
В то же мгновение белый упругий сгусток выскользнул из плоти и с тоненьким отчаянным писком забился в сетях марли. Из дырочки на животе потекла кровь, затем прозрачная жидкость. Владимир прижал ранку свежим бинтом, выбросил марлю с отвратительной писклёй в форточку и откинулся на кровать в изнеможении. О-о…
Потом, очнувшись, ощупал другой квадратик, находившийся на животе тут же, неподалёку. Ему была неделя, но он был ещё совершенно гладкий. Владимир отклеил пластырь и убедился, что ранка полностью зажила. Такое бывало, ничего страшного.
Он взял булавку и, произнеся «ах» уколол себя в живот. Прошёл в туалет и провёл пальцем по низу фановой трубы, где собиралась грязь из пыли и конденсата. Старательно втёр грязь в ранку. Ваткой с одеколоном обезжирил кожу вокруг и плотно заклеил пластырем. Всё будет в порядке.
Вечером, перед сном, он взял тетрадку с ручкой и отправился в туалет. Сосредоточенно покакал, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям и делая пометки в тетради. Наклонился над унитазом осмотрел кал, понюхал его, записал. Отрезал от рулона кусок тончайшей полиэтиленовой плёнки, накрыл кал, склонился и, возбуждённо пуская слюну облизал весь его рельеф языком. Записал. Смыл кал.
Отправился в ванную, тщательно подмылся и надушился.
5
Месяца через полтора, в середине апреля 1994-го, Александр Телегин, в смысле, я, дал загадочное интервью «Известиям», в котором намекал на своё скорое возвращение в большую литературу. Известный писатель и издатель упомянул, что это возвращение, учитывая необычный характер его новых текстов, будет для многих шокирующим и даже неприятным. Но пусть кто-нибудь даст определение литературе «высокой» и «низкой». Читайте и судите.
Литературная общественность затаила дыхание.
Я написал «Лёд» и рассказы. В двухтысячном рассказы выходили отдельной книжкой «Пир», но я, для полноты, объединил всё в одной. Получилось не так много, страниц триста. Не «Генеральный секретарь». Я решил начать с последней прочитанной мною книги Сорокина, чтобы идти по нарастающей — от последних самоповторов к самой зрелой и сильной, на мой взгляд, «Тридцатой любви Марины».
Всё когда-либо прочитанное я помнил от первой до последней строчки. Но я не знал библиографий. Я не был уверен, что «Марина» вышла после 1994-го. Даже если она вышла позже, она могла быть написана ещё в 80-х. Так же как «Сердца четырёх» и многие другие. За «Лёд» и «Голубое сало» я был спокоен, остальное было желательно прояснить. Чтобы не возникло неприятного взаимоисключающего конфликта.
Два первых романа Сорокина я намеревался проложить буфером из Пелевина. Я их прочитал две его книжки, обе недолюбливал. В «Чапаеве» раздражали философствования на уровне детского сада, которые автор стыдливо перекладывал в уста уголовных идиотов. В «Дженирейшне» — ещё более длинные и совсем уж тягомотные куски с костонедовщиной. Там, где писатель думает, рождается фальшь. Там, где не думает совсем — скука. Я собирался всё это вырезать и поставить обе вещи как две небольшие повести в одной книжке. Таким образом, «Лёд» должен был взболомутить литературную общественность, заставить обо мне спорить; «Чапаев-Дженирейшн» — успокоить и насмешить; «Голубое сало» — создать мне репутацию смелого, талантливого экспериментатора.
Тексты, украденные у Сорокина, по моим расчётам, должны были ошарашить и привлечь внимание, Пелевинские — умаслить, развеселить, расслабить. Я не любил ни того, ни другого, мне нравилось читать совершенно другие книги. Но те, другие, не могли сделать меня литературной поп-звездой. Выдавать их за свои у меня бы не поднялась рука. К тому же те были написаны раньше 1994-го…
Итак, на первых порах меня ждали тиражи, лавры, костры, унитазы, воспевания и проклятия на родине.
Это не всё. В строжайшей секретности я готовил бомбу. Я набирал текст первых трёх романов о Гарри Поттере. Я ненавидел эти книги, я находил их непроходимо скучными и вредными. Однако в своё время я прочитал их от корки до корки, — с тем, чтобы написать рецензию в «Трудовой смене». Там были выражение «величайшая победа сатаны со времён костров инквизиции» и в семи местах — «непролазная скука»; сама статья называлась:
«ЛЮЦИФЕР ОКАЗАЛСЯ ГРАФОМАНОМ.
НО НЕВЕРОЯТНО УСПЕШНЫМ КНИГОПРОДАВЦЕМ».
Материал был разбит на двенадцать заголовков, потянул на целый разворот и вызвала море противоречивых откликов.
Я намеревался разослать рукописи первых трёх книг нескольким сотням наиболее влиятельных литературных агентов Европы и Америки, попросив их на выгодных условиях оставить на время все другие дела. Вместо того, чтобы заплатить хорошие деньги Джоан Роллинг и заказать ей десяток дамских или рыцарских романов, я решил сам посеять ересь в умах младенцев. Мне было не жалко этот мир, в глубине души я воспринимал его как игровую стратегию и играл на его разрушение. Не желая марать руки о клавиатуру, я скороговоркой наговаривал тексты Роулинг на диктофон — в ванной, в машине, на прогулке и на унитазе. Болванки с mp3 файлами были готовы через месяц. Двадцать машинисток набрали по сотне страниц с моего голоса. Потом я разослал зипы литературным агентам. Я предлагал двадцать процентов и чек с щедрой оплатой срочной внеочередной работы. Все согласились. Мир скукошился в ожидании начала моей сатанинско-графоманской рекламной кампании.
