Василина Орлова - Квартет
Музыка, грохот, мычание коров, звуки автомобильных сирен. Город встал, онемел, застыл, хлопая глазами окон и балконных дверей. Художники сами швыряли свои полотна на мостовую, под ноги идущим. Это было настолько невероятно, что утрачивалось само ощущение реальности. Нет, Москва не видала подобного.
— Даешь дорогу! — вопил какой-то пацан.
В начале колонны что-то запели, похоже, «Ой мороз, мороз». Елена хохотала, сидя на бульдозере.
…Она очнулась. В трамвае. Фантасмагория развеялась. Но с какого момента она началась? Были ли все эти люди? Приглашали ли они ее на телевидение? Разбила ли она экспонат галереи? Ушла ли из школы? Или сейчас, стряхнув сон с ресниц, она выйдет из трамвая на знакомой остановке, и все будет как всегда?
А что, это и правда было бы здорово — прогнать стадо коров по главной улице Москвы. Елена щелкнула замком сумочки, зачем-то сунув несчастливый билетик между ежедневником и пачкой бумажных платочков. Для коллекции? Коллекции бытовых мелочей, которые вскоре исчезнут, потому что заменятся другими, а ты и не заметишь, хотя они существуют подле тебя так недвусмысленно, так надежно.
Через месяц в школе № 963 заново выкрасили подоконники и оконные рамы. Прокрасили даже внутри рам. Летняя практика для старшеклассников была организована Еленой исключительно на добровольных началах, но школяры приходили принять участие в веселом каникулярном гомоне, наполнившем классы.
Елена много читала, и в основном литературу по возрастной психологии и педагогике. Созрело несколько идей, и следующий учебный год обещал быть интересным и для нее, и для пацанов.
«Ну что ж, не справилась» — сказала Карина. Кирилл пропал из поля зрения, но, по слухам, собирался вскоре жениться на Майке. Богаделов уже пригласил Майю на смену прежней телеведущей, и она неплохо справлялась. Митя защитил диссертацию, а потом неожиданно для всех бросил работу и пошел в армию. Елена видела его в форме милиционера, он вытянулся и похудел, в лице прибавилось взрослости.
Широкорад, Стив Безобразов, еще какие-то знакомые первое время надоедали звонками, затем поотваливались по одному, и звонки прекратились. Елена собиралась в августе, прихватив с собой Фрая, съездить в Подмосковье на недельку, если позволят средства и если школа отпустит.
Но школа не отпускала. Предстояло еще оформление стендов в пушкинском классе, ученики были обеспокоены грядущим введением двеннадцатилетки, и им надо было как-то объяснить, зачем ее вводят.
Раз в неделю Елена Алексеевна занималась с Савченко русским языком, но незаметно для нее самой эти уроки превратились в занятия живописью. И теперь она, как когда-то Татьяна Федоровна, даже копируя ее мягкую интонацию, говорила:
— Рисунок надо выполнять остро отточенным карандашом. А этот огрызок лучше отложить в сторону, — и, сама заточив грифель с двух сторон, в форме лопаточки, подавала карандаш Андрею. — Старайся не нажимать, пусть контуры предметов будут как можно более светлыми.
Но она видела, скоро Андрей сам будет вправе давать ей советы по рисунку, и тихо становилась у него за спиной, глядя на то, как на белом листе проступают пузатые банки и мятые драпировки во всей своей осязаемости.
ТРАПЕЗА БОГОМОЛА
Часть 1. Притаился
В одном из переулков близ Тверской стоял дом как дом. Там в квартире на пятом этаже, в полутемной прихожей, высилось грозное старинное зеркало. Оно удваивало вешалку с десятком разноцветных шарфов и зонтов, полку для обуви, паркет, бесцветные обои, кусок двери на кухню, украшенной витражом, и всякую мелочь вроде «ложки» с пластмассовой головой коня, которую, впрочем, еще называют «рожком».
— Убранный предмет в зеркале не виден. Зеркало не стремится отражать то или иное: видит, что дают. И заметьте, не выказывает по этому поводу удовольствия или неудовольствия. Не разбирает. Отражает все.
— Кроме ударов.
Анна оглядывала комнату. Она здесь впервые. Хозяина еще нет — их привел сюда Павел, который теперь прятал в карман ключи. Веников сел на стул, положил ногу на ногу и ссутулился еще сильнее. Анна хотела спросить: «Тебе вообще-то удобно, Семен?»
Сдержалась.
По стенам детские фотографии: домохозяин одно время преподавал в бакинской гимназии. Рисунки. И еще фотопортрет: светлое, летнее лицо в золоте соломенной скирды — Павел.
— Ты похож тут на Че Гевару.
— Там с обратной стороны есть надпись, на кого я похож.
Анна осторожно отогнула глянцевый край. Рукой самого Павла выведено: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина».
— А угадай, чьи рисунки?
— Марата?
Так звали здешнего обитателя.
— Нет.
— Что, твои?
Забурчал, закипая, чайник. Павел вынимал из пакета булки, печенье, конфеты, купленные здесь же, поблизости, в сверкающем электричеством и лепниной Елисеевском.
— Дай поучаствовать, — сказала было Анна, потянувшись к сумке за кошельком.
— Нет, пожалуйста. Я сам. Нам же не просто так выдают, деньги надо еще осваивать. Представительские расходы.
Веников все сутулился: он переживал сейчас тяжелые времена, жена рожала. Наверняка у него ни гроша.
Поднимались по лестнице, ненамеренно рассредоточась, как и на улице, — Павел, Анна, Семен. Она сказала:
— Между прочим, Веникову всякое лыко в строку. Смотри, как бы не описал встречу в одной из повестей.
Рисунок, пришпиленный в уголке за шкафом, был не очень профессиональный. Анна наметанным глазом видела легкую кривизну эллипсов, и вообще он был «недотянут» — слишком светлый.
Павел безостановочно говорил. Длинные темные волосы, щегольская бородка, ладный, лаконичный в жестах.
— Кому сколько кофе?
— Пол-ложечки, — откликнулась она.
— Пол-ложечки? Ты что, сердце бережешь?
— Знаешь, да.
В автомобиле двое. Парни.
— Ну и как насчет потусить сегодня вечером?
— «Флегматичная собака»? «Короткая юбка»? «Маккои»? «Петрович»? «Гоголь»?
— Кто из нас настоящий знаток клубной жизни — ты или я?
Сон в метро. Сверхскоростное беспокойное состояние на грани сна и бодрствования: людей, сиденья, поручни, рекламу ты уже столько раз видел, что больше не надо открывать глаза. Сквозь закрытые веки настырно проступают все те же картинки. Острая грань удерживается мерцающим сознанием: уходить в сон из общественного транспорта небезопасно.
— Я всего лишь офисный клерк.
— Ага. А я — станционный смотритель.
— Плохо то, что все не по-настоящему с нами происходит. Вот оно и гаснет.
Сергей взял сигарету, подсветил зажигалкой с цветным стилизованным листиком острой марихуаны.
— А? «Европа плюс». Чего ты сказал? Как — не по-настоящему?
Музыка у Рамзана была в машине что надо: четыре колонки по углам. Оттого авто грохотало, как огромная консервная банка с железными детальками, катящаяся под уклон.
— Слушай, да уверни ты эту мутотень.
— А мне нравится.
— А мне не нравится.
— Как не по-настоящему, я не врубился что-то.
Рамзан поискал, пощелкал пультиком, сделал потише. «Рукой проще, вот понты — обязательно пульт ДУ» — отметил Сергей.
— Ну не может же быть, чтобы это была жизнь, сам понимаешь.
Сергей вдунул дым тоненькой струйкой в приоткрытое окошко, в подсиненную неоном «Джекпота» морду улицы.
— Да, точно. Жизнь — когда «хаус», и стены обклеены газетой, и бар с пятьюстами напитками, и девочки на танцполе. Это я прорубаю.
— Было бы слишком просто, хотя в такие моменты на самом деле ты уже вштыренный. На всякую тупку не пробивает. А вообще все — офисы, казино, кафе, витрины, лестницы, супермаркеты на километры, переходы, паспорта, менты.
— Плохая ассоциация! Включи ассенизатор.
По той стороне улицы мимо «Версаче» шла длинноволосая.
— Гребаные пробки.
— Конечно, ты можешь сказать, что мы и так сжаты со всех сторон.
— В шесть часов вечера все еще на Тверской-Ямской — будь уверен.
— Но я сейчас говорю не об этом.
— А о чем же ты тогда, мать твою, говоришь?
— Это ты — мать твою, урод.
— Ну, на каждый матюк нельзя обижаться, интеллигент ты хренов.
— Ладно, проехали. Не вмажешься все равно.
— А, пошел ты.
— Пошел ты.
ОНИ — ВСЕ — ЯВНЫ И СУЕТЛИВЫ. Они нетерпеливы, сиюминутны, беспечны. Легко поддаются иллюзиям, легко впадают в эйфорию, легко — в страх и панику. Страх парализует их еще до прихода боли. А когда приходит боль, то она их просто убивает. Именно так, их убивает боль, а не что-то другое. И они должны благодарить смерть за ее приход. Только она делает их свободными от бесконечности их несовершенств.
