Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
– она плыла грязным черным пятном над аллеей, ведущей к шоссе.
Я пришел побродить по парку, посмотреть на любимые места моего отца, которые он изображал на своих картинах – порой как все люди, порой воспринимая их сквозь призму буйной фантазии. Я пришел посмотреть на них, но они, разумеется, давно уже не те.
От парка поры студенчества отца (таким он был вплоть до первых семестров моей студенческой жизни) ничего не осталось.
В довершение всего какой то выживший из ума старый хрыч расстроил мое фантастическое свидание со Снежаной. Это окончательно отбило у меня охоту гулять. Разве можно было после этого бродить по парку как ни в чем ни бывало, весело насвистывая?
Правда, некоторая польза от этого нелепого происшествия все-таки была: я удостоверился собственными глазами; карточка, лежавшая в ящике моего стола, что вчера вдруг ожила в моих руках, с большой точностью передает черты живой Снежаны. Пожалуй, трудно было даже сказать, какая из двух Снежан более достоверная: снятая на карточке выглядела более задумчивой, одухотворенной, а живая, та, что сидела сегодня со мной на скамейке, – более эмоциональной и женственной. Так казалось мне, а прав я или нет – кто знает, – ведь мы сидели рядом не больше двух минут!
Всю вторую половину дня я провел в библиотеке Дома техники, а к вечеру решил прогуляться по новым кварталам Софии. Из-за постоянной занятости у меня не оставалось времени посмотреть сегодняшнюю Софию. Я сел на трамвай и доехал до студенческого городка, расположенного в микрорайоне „Восток”. Когда-то давно, в школьные годы, мы приезжали сюда в воскресные дни, ставили палатки, разжигали костры… На лужайках паслись отары овец, в жидком кустарнике шмыгали свиньи с поросятами… Теперь на этом месте раскинулся новый современный жилой район.
Впечатлений была масса, многое приятно удивляло, но то ли я был слишком утомлен бурными переживаниями дня, то ли по какой другой причине я смотрел по сторонам довольно равнодушно, сердце не замирало от восторга.
А сейчас я постараюсь описать, насколько мне позволяют силы (я ведь математик и в писательстве не силен), свою свадебную ночь.
Вернувшись с прогулки, я облачился в домашний халат и засел за уравнения, над которыми мы вчера бились с Васей. Мне было трудно сосредоточиться, вероятно, потому, что на ужин я съел всего один бублик и испытывал зверский голод. К десяти часам я пришел в отчаяние: проклятые уравнения не подавались, и мне ничего не оставалось как послать их к чертям, – пусть решают они.
Я потушил лампу, надеясь, что скорее засну в темноте. На душе было неспокойно, хотя особых причин для тревоги не было: Васины уравнения имели лишь косвенное отношение к моей работе над роботом. Я мог пока обойтись и без них. А потом крепость падет, над ней непременно взовьется белое знамя. На собственном опыте я убедился, что самые трудные уравнения не выдерживают долгой осады: спустя месяц-два они неизменно капитулируют. Вот почему беспокойство, которое я испытывал, не имело и не могло иметь ничего общего с иксами и игреками.
Нередко ночью меня осеняли драгоценные мысли. Они задерживались в памяти всего несколько секунд, которые истекали, пока я добирался до письменного стола. Вот почему я убрал из комнаты кровать, постелил на полу две пары тюфяков, – получилось удобное ложе. Я накрыл его красным ворсистым ковром, набросал сверху расшитых подушек – и мое ложе приобрело восточный вид. Теперь мне не нужно было вставать и пробираться в потемках столу: я поставил у изголовья настольную лампу, положил рядом папку, карандаши, несколько листов бумаги и тригонометрическую линейку – на всякий случай. Теперь достаточно было только повернуться на бок, чтобы зафиксировать мысль, осенившую меня спросонья. Иногда я даже не зажигал лампу: напротив нашего дома высился фонарь с большим белым шаром, и комната по ночам утопала в мягком золотистом полумраке.
Этой ночью я не мог заснуть и бродил по квартире. Я долго расхаживал от кабинета – бывшей столовой, – до лестницы, что вела в мастерскую, но беспокойство в груди не утихало, а казалось, все больше нарастало. Что-то должно было случиться, и роковая минута близилась. Я повернулся спиной к лестнице, которая вела в мастерскую, и сказал себе: „Ни к чему играть в жмурки с самим собою! Уж если мне суждено сойти с ума, то пусть это произойдет сразу, не стоит терять времени”.
Я достал из ящика письменного стола карточку Снежаны и подошел к окну, где было светлее. Всматриваясь в ее лицо, я с минуты на минуту ожидал, что карточка опять станет трехмерной, изображение отодвинется вглубь и „оживет”. Я вспомнил сегодняшнюю Снежану, которая сидела со мной на скамейке у озера с золотыми рыбками. И сказал себе, что задумчивая, загадочно улыбающаяся Снежана на карточке намного одухотвореннее настоящей, живой, которая мне показалась сегодня довольно чувственной, женщиной до мозга костей.
Что ни говорите, а я затруднялся отдать пальму первенства одной из двух: обеих я знал давно и одинаково любил.
Я продолжал напряженно всматриваться в карточку и с радостью отмечал, что вполне владею собой и голова моя в полном порядке. Сколько я ни смотрел на портрет, он оставался плоским, черты лица были спокойны, не подавали признаков жизни. Локон не шевелился, ресницы не вздрагивали, странная улыбка сияла одним и тем же неизменным светом, губы не трепетали, словно крылышки препарированной бабочки.
„Вчерашнее, вероятно, было каким-то мгновенным сном! – подумал я с облегчением. Мне говорили, что усталые люди порой засыпают на несколько секунд на ходу, не чувствуя этого. – Возможно, я тоже вздремнул, и во сне мне привиделось, что карточка ожила!”
Подумав это, я почувствовал еще большую уверенность в себе, но почему-то не обрадовался. „А вдруг и сегодняшняя встреча со Снежаной – такой же мгновенный сон?” От этого предположения мне сделалось грустно и даже защемило сердце, но я заставил себя тряхнуть головой и улыбнуться, словно хотел освободиться от обмана, которым кто-то наивно намеревался меня опутать. „Ну хорошо, – сказал я этому недалекому человеку, – почему же тогда я, прикоснувшись рукой к ее колену, вздрогнул – пусть чуть заметно, но все-таки – и почему меня бросило в жар? Вон щеки мои пылают до сих пор! – Я приложил ладони к щекам – они и впрямь горели. – Это, брат, уже область физиологической психологии! – я засмеялся счастливым смехом и тут же упрекнул себя: – Как я не додумался спросить, когда она приехала и где остановилась!”
Черт возьми, если бы я знал ее адрес! Я поставил карточку стоймя, прислонил ее к корешку книги. Потом, как был, в халате, лег и повернулся к столу.
Карточка, окутанная мягким золотистым полумраком, тихо сияла.
Она пришла минуты через две после того как часы бактериологической лаборатории пробили полночь: я насчитал двенадцать скучных металлических ударов. Между последним ударом и звонком в дверь прошло не больше двух минут, потому что в этот промежуток я успел подумать только об одном: „Если это Лиза, попрошу ее уйти, скажу, что заболел, или другое – что взбредет в голову!” Мне казалось, что я совершу подлость, если этой ночью впущу Лизу к себе. Эта ночь была какой-то необычайной, а в чем таилась эта необычность, я не знал. Возможно, она жила во мне, в моем настроении, в моих мыслях. Как бы то ни было, я твердо решил, что попрошу Лизу уйти.
Я отпер дверь, осторожно приоткрыл ее, меня вдруг охватило чувство вины; в слабом свете, пробивающемся из столовой, я различил лицо Лизы. Мне, конечно же, стало неловко: ведь я вчера пригласил ее сам, она и не думала напрашиваться, а теперь приходилось отсылать ее.
Потом события приняли какой-то странный оборот, смешались – такой хаос наступает на экране когда неожиданно начинает рваться кинолента.
Как могло мне прийти в голову, что на пороге стоит Лиза? Да ей, наверное, и не снилась эта лазурная широкополая шляпа парижского фасона! Я окаменел от неожиданности, я стоял столбом, и Снежана спросила меня с печальным удивлением: „Ты впустишь меня или мне уйти?”
Я провел ее в столовую, поставил ее небольшой саквояжик на стол и хотел включить свет.
– Не надо! – попросила она. Голос у нее был тихий и какой-то усталый.
Меня тоже больше устраивал полумрак, но я был слегка озадачен ее словами. Мне было известно, как ревностно она соблюдала приличия.
Я подошел к ней и остановился. И разозлился на свое смущение: мне показалось, что я веду себя как ученик перед учительницей. А я-то мнил себя бывалым парнем, который не привык церемониться и, не теряя времени, берет быка за рога!
Но я стоял молча, глядя на нее. А она улыбнулась (улыбкой с карточки!), положила руки мне на плечи и спросила:
– Ты не хочешь поцеловать меня?
– О! – промолвил я, а может, вскрикнул, не знаю, – я боюсь, что будет так, как тогда. Помнишь – под зонтом?
Она не произнесла ни слова, улыбнулась той же улыбкой с карточки, обвила руками мою шею и доверчиво приникла губами к моим губам.
