Грэм Грин - Суть дела
И Скоби снова увидел этот мутный молящий взгляд, ожидавший и в сушь и в дожди чего-то, что никогда не случается. Не попробовать ли переложить свою ношу на эти плечи? – подумал он; не сказать ли ему, что я люблю двух женщин, что я не знаю, как мне быть? Но какой толк? Я знаю все ответы не хуже его самого. Надо спасать свою душу, не заботясь о других, а на это я не способен и никогда не буду способен. Спасительное слово нужно было не Скоби, а священнику, и Скоби не мог его подсказать.
– Я не из тех, кто попадает в беду, отец мой. Я скучный пожилой человек.
И, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть чужого горя, он слышал, как тоскливо бубнит отец Ранк: «Ох-хо-хо».
***
По дороге к дому начальника полиции Скоби заглянул к себе на службу. В блокноте у него на столе было написано карандашом: «Я к вам заходил. Ничего существенного. Уилсон». Это показалось ему странным: он не видел Уилсона несколько недель, и если для этого посещения не было серьезного повода, зачем о нем сообщать? Он полез в стол за сигаретами и сразу заметил какой-то непорядок; он посмотрел внимательней: не хватало химического карандаша. Очевидно, Уилсон взял карандаш, чтобы написать записку, и забыл положить его обратно. Но зачем все-таки понадобилась записка?
В дежурной комнате сержант сообщил:
– К вам приходил мистер Уилсон.
– Да, он оставил записку.
Так вот оно что, подумал Скоби: я бы все равно узнал о том, что он был, и Уилсон решил, что лучше сказать мне об этом самому. Он вернулся в кабинет и снова осмотрел стол. Ему показалось, что папка не на месте, но он мог ошибиться. Он открыл ящик – там нет ничего интересного для кого бы то ни было. Ему бросились в глаза только разорванные четки – их давно следовало перенизать. Он вынул их из ящика и положил в карман.
– Виски? – спросил начальник полиции.
– Спасибо, – сказал Скоби, протягивая ему бокал. – Вы-то мне доверяете?
– Да.
– Скажите, я один тут не знаю, кто такой Уилсон?
Начальник полиции откинулся в кресле и благодушно улыбнулся.
– Официально в курсе только я и управляющий отделением Объединенной Африканской компании – без него, естественно, нельзя было обойтись. Ну, еще губернатор и те, кто допущен к совершенно секретной переписке. Я рад, что вы догадались.
– Я хотел вас сказать, что ничем не обманул вашего доверия – по крайней мере до сих пор.
– Вам не нужно мне это говорить, Скоби.
– В деле двоюродного брата Таллита мы никак не могли поступить иначе.
– Само собой разумеется.
– Но я вам не рассказал одного, – продолжал Скоби. – Я занял двести фунтов у Юсефа, чтобы отправить Луизу в Южную Африку. Я плачу ему четыре процента. Это законная сделка, но если вы считаете, что это должно стоить мне головы…
– Я рад, что вы мне рассказали. Понимаете, Уилсон решил, что Юсеф вас шантажирует. Как видно, он каким-то образом разнюхал о ваших платежах.
– Юсеф не станет вымогать деньги.
– Так я ему и сказал.
– Значит, моя голова в безопасности?
– Ваша голова мне нужна. Из всех наших чиновников вы единственный, кому я доверяю.
Скоби протянул руку с пустым бокалом. Это было как рукопожатие.
– Скажите, когда хватит.
– Хватит.
С годами люди могут превратиться в близнецов: прошлое – их общая утроба; шесть месяцев дождя и шесть месяцев солнца – срок созревания братства. Эти двое понимали друг друга с полуслова. Их вышколила одна и та же тропическая лихорадка, ими владели одни и те же чувства любви и ненависти.
– Дерри сообщает о крупных хищениях на приисках.
– Промышленные камни?
– Нет, драгоценные. Юсеф или Таллит?
– Скорее Юсеф, – сказал Скоби. – Кажется, он не занимается промышленными алмазами. Он называет их «гравием». Но кто знает!
– Через два или три дня приходит «Эсперанса». Надо быть начеку.
– А что говорит Уилсон?
– Он горой стоит за Таллита. Юсеф для него главный злодей… и вы тоже. Скоби.
– Я давно не видел Юсефа.
– Знаю.
– Я начинаю понимать, как себя чувствуют тут сирийцы… при такой слежке и доносах.
– Этот стукач доносит на всех нас. Скоби. На Фрезера, Тода, Тимблригга, на меня. Он считает, что я слишком всем потакаю. Впрочем, это не имеет значения. Райт рвет все его доносы, поэтому Уилсон доносит и на него.
– А на Уилсона кто-нибудь доносит?
– Наверное.
В полночь Скоби направился к железным домикам; в затемненном городе он пока в безопасности: никто сейчас не следит за ним, на него не доносит; мягкая глина скрадывает шум шагов. Но, проходя мимо домика Уилсона, Скоби снова почувствовал, что ему надо вести себя крайне осторожно. На миг им овладела страшная усталость, он подумал: вернусь домой, не пойду к ней сегодня; ее последние слова были: «Больше не возвращайся» – неужели нельзя хоть раз поймать человека на слове? Он постоял в каких-нибудь двадцати шагах от домика Уилсона, глядя на полоску света между шторами. Где-то на холме вопил пьяный, и в лицо опять брызнули первые капли дождя. Скоби подумал: вернусь домой и лягу спать, утром напишу Луизе, вечером пойду к исповеди; жизнь будет простой и ясной. Он снова почувствует покой, сидя под связкой наручников в своем кабинете. Добродетель, праведная жизнь искушали его в темноте, как смертный грех. Дождь застилал глаза; размокшая земля чмокала под ногами, которые нехотя вели его к дому Элен.
Скоби постучал два раза, и дверь сразу же открылась. Пока он стучал, он молил небо, чтобы за дверью все еще пылал гнев и его приход оказался ненужным. Он не мог закрыть глаза и заткнуть уши, если в нем кто-нибудь нуждался. Ведь он не сотник, он всего только воин, выполняющий приказы сотников, и, когда отворилась дверь, он сразу понял, что снова получит приказ – ему прикажут остаться, любить, нести ответственность, лгать.
– Ох, родной, – сказала она, – а я думала, ты уж не придешь. Я так тебя облаяла.
– Как же мне не прийти, если я тебе нужен!
– Правда?
– Да, пока я жив.
Господь может и потерпеть, подумал он; как можно любить господа в ущерб одному из его созданий? Разве женщина примет любовь, ради которой ей надо принести в жертву своего ребенка?
Прежде чем зажечь свет, они тщательно задернули шторы; их связывала осторожность, как других связывают дети.
– Я целый день боялась, что ты не придешь, – сказала она.
– Ты же видишь – я пришел.
– Я тебя прогнала. Никогда не обращай внимания, если я буду тебе гнать. Обещай мне.
– Обещаю, – сказал он с таким отчаянием, словно наперед зачеркивал свое будущее.
– Если бы ты не вернулся… – начала она и задумалась, освещенная с двух сторон лампами. Она вся ушла в себя, нахмурилась, стараясь решить, что бы тогда с ней было. – Не знаю. Может, я бы спуталась с Багстером или покончила с собой, а может быть, и то и другое. Пожалуй, и то и другое.
– Не смей об этом думать, – с тревогой сказал он. – Я всегда буду с тобой, если я тебе нужен, всегда, пока жив.
– Зачем ты все повторяешь «пока жив»?
– Между нами тридцать лет разницы.
Впервые за этот вечер, они поцеловались.
– Я не чувствую никакой разницы, – сказала она.
– Почему ты думала, что я не приду? – спросил он. – Ты же получила мое письмо.
– Твое письмо?
– Ну да, которое я просунул под дверь вчера ночью.
– Я не видела никакого письма, – испуганно сказала она. – Что ты написал?
Он коснулся ее щеки и улыбнулся, чтобы скрыть тревогу.
– Все. Мне надоело осторожничать. Я написал все.
– Даже свою фамилию?
– Кажется, да. Так или иначе, оно написано моей рукой.
– Там у двери циновка. Наверно, оно под циновкой.
Но оба уже знали, что письма там нет. Они как будто всегда предвидели, что беда войдет к ним через эту дверь.
– Кто мог его взять?
Он попытался ее успокоить.
– Наверно, слуга его просто выбросил как ненужную бумажку. Оно было без конверта. Никто не узнает, кому оно адресовано.
– Как будто в этом дело! – сказала она. – Знаешь, мне стало нехорошо. Честное слово, нехорошо. Кто-то хочет свести с тобой счеты. Жаль, что я не умерла тогда в лодке.
– Господи, что ты придумываешь! Должно быть, я недостаточно далеко сунул записку. Когда утром слуга открыл дверь, бумажку унесло ветром и ее затоптали в грязи.
Он старался говорить как можно убедительнее, в конце концов, и это было возможно.
– Не позволяй, чтобы я причиняла тебе зло, – молила она, и каждая ее фраза еще крепче приковывала его к Элен.
Он протянул к ней руку и солгал, не дрогнув:
– Ты никогда не причинишь мне зла. Не расстраивайся из-за письма. Я преувеличиваю. В нем, собственно, ничего и не было – ничего, что могли бы понять посторонние. Не расстраивайся, дружочек.
– Послушай, родной. Не оставайся у меня сегодня. Я чего-то боюсь. У меня такое чувство, будто за нами следят. Попрощайся со мной и уходи. Но смотри, вернись. Слышишь, родной, непременно вернись.
Когда он проходил мимо домика Уилсона, там еще горел свет. Он открыл дверь своего дома, погруженного в темноту, и заметил белевшую на полу бумажку. Он даже вздрогнул: неужели пропавшее письмо вернулось, как возвращается домой кошка? Но когда он поднял бумажку с пола, она оказалась другим любовным посланием. Это было не его письмо, а телеграмма, адресованная ему в полицейское управление; чтобы ее не задержала цензура, подписана она была полностью: Луиза Скоби. Его точно ударил боксер, прежде чем он успел заслониться, «Еду домой была дурой подробности письмом точка целую» – и подпись, официальная, как круглая печать.
