Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
— На вот, прими, чтобы не простыть.
Пахуля смутился:
— Да не надо!
— Давай, давай! Это как лекарство, — Горобец сунул ему стакан в руки.
Пахуля поблагодарил, посмотрел на боцмана и залпом осушил стакан. Он вытер губы, поблагодарил и сказал, уже серьезно:
— С самого вала обрезать невозможно. Там намотало плотно, комком, в несколько рядов.
Горобец помрачнел. Это были плохие новости.
— Это самое… спасибо тебе, — он торопливо и как-то неловко пожал Пахуле руку, развернулся и ушел.
В этот момент в борт тяжело ударила волна, всех стоявших на палубе окатило холодными брызгами. Океан напомнил о себе. Он заставил нас втянуть головы в плечи и посмотреть в ту сторону горизонта, где черной стеной начинали собираться тучи.
Когда я рассказал о том, что случилось, подвахтенным в рыбцехе, Фиш в воцарившейся тишине мрачно подвел итог:
— Отрыбачили. Потянут нас теперь за ноздрю в Кальяо. Неделю туда, неделю обратно, недельку там. Пока обернемся, как раз пора уже будет сматывать удочки и подводить итоги. А какие мы с вами итоги можем подвести, товарищи рыбаки: план не выполнили — раз, аварию допустили — два; мало того, что сами время потеряли, еще и судно пароходства с промысла сняли, чтобы нас, грешных, в Кальяо оттащить, это три. За такой кредит с дебетом знаете, что полагается?
— Горобцу кранты, — злорадно произнес реф Саша. — Устроят ему электрификацию всей страны.
— Ты о себе подумай! — осек его Валера. — Что тебе твоя жена устроит, когда узнает, сколько ты за рейс заработал.
Саша ответил коротким безадресным ругательством, взял уложенный поддон и потащил в холодильник.
Следующим, что на «Эклиптике» вышло из строя вслед за машиной, было время. Обыкновенное время — секунды, минуты, часы. До аварии оно, как обычно, отмеряло дни и ночи, вахты и подвахты; когда уловы были небольшими, тянулось медленно, когда хвостов ловилось много, время ускорялось, но не сильно, просто бежало чуть веселей, как сытая кобылка в хорошем настроении. После того, как двигатель встал, привычный распорядок жизни нарушился, вахты и подвахты потеряли свой изначальный смысл, часы и минуты тоже оказались ничего не значащими. Наверное, именно тогда Шутов и придумал свою теорию мыльных пузырей. А мне казалось, что время измерялось надеждами. Мы жили от одной надежды к другой. Надежды были большими и маленькими, они надувались и лопались, как мыльные пузыри. Например, огромный пузырь надежды надулся, пока мы ждали новую распечатку с прогнозом погоды. Мы надеялись, что циклон, который шел с юго-востока, обойдет нас стороной. Все вдруг стали страшно интересоваться циклонами, что это такое, как они движутся. Я рассказал все, что помнил из институтских лекций, камбузнику Миткееву, и Фишу, и еще кому-то. Потом пришла распечатка, циклон был совсем близко. Если наложить эту распечатку на две предыдущих, становилось видно, что мы находимся прямо на его пути. Пузырь лопнул, наступила пустота и безвременье. Я лежал в каюте на своей койке, уткнувшись головой в подушку. Делать было больше нечего, только лежать и ждать неизвестно чего. В желудке поселилась тоска, холодная и склизкая, как дохлая рыба — первый признак надвигающейся морской болезни. Если она начнется, это будет ужаснее, чем при атлантическом переходе. Тогда, по крайней мере, можно было считать дни и часы, оставшиеся до Панамы. Теперь у нас только пузыри, а их считать бесполезно. Фиш ошибался. Никто не собирался тянуть нас за ноздрю, ни в Кальяо, ни куда-то еще. Потому что никто не собирался звать на помощь. Было короткое собрание экипажа в столовой, и там единогласно решили, что пока мы не использовали все возможности для самостоятельной ликвидации аварии, сигнал бедствия подавать рано. И Горобец согласился. «Еще бы он не согласился», — вспомнилась кривая усмешка Саши. Экипаж решил, что намотка и шторм — все ерунда, у нас ведь только начало ловиться — почти тонна с последнего порядка. Надо только придумать способ, надуть еще пару пузырей, и все будет хорошо. В ту минуту мне показалось, что все они сошли с ума, они не знали, с чем имели дело. Намотка, шторм — это действительно ерунда. Уловы, план, деньги — тоже ерунда. Не ерунда лишь туман, скрученный спиралью, как эмбрион. Он был уже у меня в каюте. Извивался грязно-желтыми щупальцами прямо под потолком. Я чувствовал его, даже когда лежал, уткнувшись в подушку лицом. Все, чего мне хотелось — уснуть, забыться хотя бы на короткое время, чтобы перестать думать об этом проклятом тумане. Вдруг мне показалось, что в каюте еще кто-то есть, в спертом воздухе возникло какое-то движение, легкий ветерок коснулся моего затылка. Миткеев на камбузе, дверь не открывалась, что это могло быть? Я осторожно повернул голову и увидел человека в форменном кителе, накинутом на голый торс. Он стоял, слегка наклонившись над моей койкой, и разглядывал меня с насмешливой укоризной. Это был Рустам, тот самый, из Калининградского межрейсового дома моряка. Я невольно закрыл лицо рукой и зажмурил глаза, пытаясь отогнать видение.
— Ты что разлегся здесь, как медуза, моряк? — раздался простуженный его голос. — Судно в беде, а ты в каюте рожу плющишь. Иди, выручай корешей!
Я открыл глаза, Рустам все так же стоял и смотрел.
— Что я могу сделать? — я приподнялся на койке. — Я ведь практикант, полставки инженера-гидролога.
— Давай вставай! Подъем! — Он протянул руку, чтобы коснуться меня, но я опередил его и резко сел. Мне не хотелось, чтобы он меня касался. — Мы же тебе ясно сказали, ничего не бойся! — сказал Рустам с упреком. — Все будет хорошо. Так что быстро наверх! Давай, за мой! — Рустам подмигнул мне, развернулся и вышел из каюты. Я сидел в койке и смотрел на бесшумно закрывшуюся за Рустамом дверь. С опаской осмотрел каюту. Желтое сияние под потолком уменьшилось в размерах, укоротило свои щупальца и стало похоже на игру света, отраженного от воды в солнечный день, когда открывали иллюминатор. Правда, день был далеко не солнечный, иллюминатор был задраен, и свету неоткуда было взяться. Собравшись с силами, я встал с койки и, с трудом передвигая непослушные ноги, вышел в коридор. Я знал, куда мне надо. К старшему механику. Ему даже не пришлось ничего объяснять. Он возился с каким-то вентилем, когда я появился у входа в машинное отделение. «Студент? Чем занят?» — спросил он и, не дождавшись моего ответа позвал: — «Пойдем со мной, дело есть». Я пошел за ним в кормовую часть машинного отделения, непривычно тихого и гулкого. Он подвел меня к тесному закутку, зажатому между незнакомыми и непонятными мне частями двигательной установки. Внизу на уровне колен жирно блестела маслом толстая металлическая штанга, которая была соединена с другой штангой, уходившей через переборку в корму.
— Знаешь, что это? — Дед положил ладонь на маслянистую поверхность штанги.
Я отрицательно покачал головой.
— Гребной вал, — сказал он. — А это, — в руках у старшего механика возник коротенький ломик с квадратным сечением, — это называется вымбовка. Вставляешь ее в паз, вот так, — Дед вставил вымбовку в квадратное отверстие на валу, — и начинаешь шуровать, раз-два, раз-два! — Он с громким молодецким выдохом налег на вымбовку. Вал не двинулся с места. — Надо попытаться раскрутить вал вручную, понимаешь?
Я кивнул.
— Парень ты крепкий, спортивный, так что действуй! — Дед вручил мне вымбовку и ушел.
Так у меня появилась новая единица времени — пятьдесят движений вымбовкой. Двадцать пять рывков в одну сторону, двадцать пять — в другую. Потом короткий отдых — еще пятьдесят рывков. Так пять раз, на большее не хватало сил. Потом я выползал из тесного закутка, а на мое место заползал механик Костя, мой тезка, он тоже делал пять раз по пятьдесят с коротким отдыхом. Вместе с Костей мы надували самый большой пузырь надежды для всех, кто был на борту «Эклиптики», мы вручную пытались раскрутить гребной вал. Нужно было добиться того, чтобы вал получил хотя бы пол-оборота свободного хода, тогда можно запустить машину, и резкий рывок мог разорвать намотавшийся на винт трос. В закутке было тесно и темно. Свет лампочки отражался на металлической поверхности вала. Сильно пахло машинным маслом. Выпрямиться в полный рост было невозможно, поэтому орудовать ломиком приходилось согнувшись. Поначалу это было совсем не тяжело. Застоявшиеся от долгого бездействия мышцы быстро пришли в форму. Кровь резво разбежалась по венам, вымыла из мозгов всю хмарь, а из желудка дохлую рыбу морской болезни. Стронуть вал с места удалось довольно быстро, но потом дело застопорилось. Все, чего нам с Константином удалось добиться за несколько смен — двадцать миллиметров свободного хода. Часто заглядывал Дед, смотрел на наши достижения и качал головой: «Давайте еще, ребятки. Пока мало».
18
Анна быстро оправилась от испуга. Она спокойно, как с давним знакомым, заговорила со стариком по-немецки. Даже представила меня ему — «майн фройнд Костя». А его назвала герр Либетрау. Старик подошел ближе, застыл, сложив костлявые руки на палку, и вперился в меня взглядом.
