Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
Чтобы не разводить грязь в холле, не испортить пол, я придумал такую систему. Подвожу горбунка с кирпичом под окно кухни, поднимаю площадку до нужной высоты, беру кирпич прямо через окно.
Нашел мешки с глиной, переволок на горбунке деревянную баклагу, в которой разводили цемент, перекинул все это на кухню, замесил в баклаге рыжий порошок, подвез первый бурт кирпича к самому окну, поднял его над подоконником… И почувствовал себя снова занятым, погруженным в дело.
Рисунок печи ясно виден тут же на полу. Фундамент ее выложен в подвале. Обрызгиваю площадку водой, вспоминаю, как в мамином доме печник окунал каждый кирпич в поставленное рядом ведро, и, не ведая, зачем это нужно, я делаю теперь тоже самое, кладу на раствор мокрый кирпич, после каждого ряда, сверяя себя по чертежам.
Она приходит на кухню готовить обед, и когда у нее что-то млеет на плите, садится неподалеку и смотрит на мою работу, склонив голову на руку, из-под ресниц. Я стараюсь не глядеть на нее, но все равно вижу, как она долго смотрит…
К вечеру в механической укладке рядов начинает определяться кое-что вроде бы осмысленное: камеры, пазухи, проемы для очага.
— Ну, довольно, — говорит она, — хватит сегодня. Мой руки. — Стоит рядом, ждет, подает полотенце. Пока вытираюсь, уходит к себе, возвращается: принесла крем для рук в тюбике…
Хозяйка дома.
Все буднично. Вроде на самом деле ничего не случилось.
* * *На третий день кирпич висел как игрушка на елке на стреле подъемного крана перед окном второго этажа.
Через неделю после начала работы я вплотную приблизился к люку на потолке, закрыв наглухо последнюю дыру в доме, и начал носить кирпичи по нескольку штук на чердак, для трубы.
Два дня ушло на простенькую с виду кирпичную трубу. Сделал ей ободок на крыше у основания, чтобы вода не пробиралась.
Уже темнело, когда я заканчивал ободок. И свет на мою работу падал из открытой двери тамбура на плоской крыше…
Я закрыл дверь и спустился в дом.
Помню, каким торжественным был момент, когда печник проверял тягу еще сырой печи. Мы тоже проверим… Я собрал доски от кирпичовых поддонов, расколотил их топором и бросил в нижнем холле на каменную площадочку. Сложил поленца, как делала это в моем детстве мама, шалашиком. Не торопясь налучинил затравку. Поджег ее. Дым потянуло жадно и споро, камин загудел, затрещал. По стенам запрыгали теплые отсветы. Красный огонь согревал мое залубеневшее сердце. Плыли, как дым горьковатый, воспоминания… Милые родные лица. Не так уж много их. Кто же обо мне плачет?…
Не заметил, когда подошла она, ощутил ее голову на моем плече. Сказала шепотом:
— Где же ты был в городе?…
— Затерялся.
В городе мы все одинаковы.
* * *Укладывал на кухне оргалит, большие листы картона, сажал на мастику. Еще три дня пыхтел с линолеумом. Трудно, потому что уж очень огромен и тяжел, на войлочной подкладке. Стелил в холле, отмеривал, резал, сворачивал, нес на кухню, раскладывал, дыша мастикой…
Хожу и любуюсь, ладно все вышло. И камин, и сама кухня.
* * *Сегодня пошли на склад выбирать куртки, штормовки для осени. Как-то само получилось, понарошку начали примерять мохнатые зимние шапки, валенки, оленьи унты, рукавицы, овчинные полушубки, почти дубленки. Нашли новые просмоленные кем-то лыжи. Смотрели так, не всерьез, но всю одежду с унтами и валенками, с лыжами унесли в дом и расположили в комнате-сушилке с правой сторону холла на первом этаже, где я раньше поставил металлическую вешалку.
— Зиму накликаем, — пошутил я.
Сказала равнодушно и вяло:
— Зима не скоро будет, снег на сухое не ляжет.
Она заботлива по-прежнему, но, кажется, не очень приветлива, если не больше. Вроде все на расстоянии…
Погода радует и удивляет. Бабье лето.
Загнал свои машины в ангар. Кончилась работа. В ангаре неуютно, знобит от железа, от мысли, как будет мести метелица, продувать со всех сторон, сугробить углы, машины, пробиваясь в каждую щель.
* * *Вникаю в инструкцию к видеофону. В лентопротяжные тракты, в кассеты, которые сами подадут и уберут ленту, в согласующее соединение с телевизором… Не сломать бы.
* * *В одном из уголков оранжереи надумал сделать временный вольер для наших цыплят. По ночам их, наверное, до костей пробирает, а складывать птичник уже нет сил.
Чтобы не разбойничали в ее хозяйстве, огородил сеткой метра два, соединил, прикрутил, но слегка поранил руку, пошел отмывать, и тут обратил внимание, что ее нигде нет.
В оранжерее тихо. Булькает вода. По-летнему зудят пчелы. Одна фрамуга еще не закрыта, но видно, как они, подлетая к ней, останавливаются, повисают, словно перед ними стекло, наружу не хотят, прохладно. И сделав круг, пикируют вниз, где опадают последние цветы на мандаринах.
Позвал ее, никто не ответил. Я вышел на улицу, окинул поляну — тоже нигде нет. И пчел над поляной совсем не видно, трава не стрекочет, как летом, не гудит воздух медовым зудом, один ветряк за всех старается. Но звук у него тоскливый, осенний, вьюжный.
В доме ее не было, склад на замке. Ощущение тревоги заставило меня пойти, побежать вдоль окраины леса, хотя зачем она могла быть в лесу, которого так долго боялась?
Тревога перешла бы, наверное, в панику, если бы я не увидел за деревьями ее свитер. Догнал и чувствую, что согреваюсь. Так меня ознобило в этот еще не холодный день.
— Я тебя потерял…
— Гуляю…
Голос ее прозвучал резко.
Мы пошли рядом, и я не узнавал ее, так не по-доброму сомкнуты губы. Хотел взять под руку — отвела. Даже лес растеряно притих. Я подумал почему-то про шишки, что их в лесу не видно. Совсем неурожай. А то бы угадал, наконец, кедры это или не кедры… Может быть, я в шутку хотел спросить у нее, не за орехами ли она сюда пришла. Но холодок между нами созвучен осени…
А вот и мое заколдованное место. Наваждением висит голубая дымка, подтаивая нечеткие стволы деревьев.
До чего же ты хороша в этом красном лесу даже такая сердитая, хотел сказать я, но сказал совсем другое.
— Ты знаешь, в детском саду попросили ребят придумать фантазии. Мой такую придумал… Он с папой на электричке поехал в лес, охотиться на диких зверей. В лесу было хорошо, пели птички, но папа и он даже не смотрели на них, были заняты. Мой мальчик стрелял мамонтов, а я, папа, стрелял папонтов…
Посмотрел на нее, ничего понять не могу. Плачет. Лицо ее плачет.
— Солнышко зимнее, да что с тобой? — остановился я перед ней.
— Видеть не хочу! Оставь меня! Видеть не хочу!!
— Разве так можно? — протянул к ней руки.
— Что ты натворил? — сказала ненавидяще тихо. Увернулась от меня резко, почти крикнула: — Что же ты натворил! Оставь меня!
Каким кромешно безлюдным должен быть лес, чтобы женщина могла так отчаянно выкрикивать, колотить меня, колошматить в грудь, в плечи, не скрывая ни слез, ни ярости.
— Нарочно бежать не хотел… Чтобы я при тебе… наложница твоя… нарочно все придумал…
Я поймал ее руки, плечи, насильно привлек, чтобы унять, остановить, говорил несуразное, задыхаясь от обиды, чуть не делая больно, сдавил живое, хрупкое, гибкое, вплотную видя мокрое неповторимое лицо. Голова у меня закружилась, посмотрел в завороженные близостью ее глаза, поцеловал их, не понимая, что делаю, ресницы, шею, волосы. Горячий огонь власти охватил меня, руки стали грубыми, неумолимо дерзкими. Она упала на рыжий огонь хвои, задохнулась над ним и, чтобы не кричать, прижалась ко мне губами, сломленная чем-то более сильным: сильней обиды, сильнее всех на свете нужных и ненужных слов. Как искупленье увидел я в этот миг нетронутую близость ее ночью в лесу, нетронутую гибкую обнаженность у моих ног на муравьиной тропе. Как утоленье недоброй власти…
У дверей комнаты она поцеловала меня сухими губами, нежная, тихая. Ушла к себе, чтобы на другой день перевернуть, потрясти все вокруг отчаянной выходкой, бедой…
* * *Ужин я приготовил сам и постучал в дверь. Никто не ответил.
Ночью пошел снег. Первый, но какой. В тамбуре дома всю ночь горел свет, и блик от него полосой ночевал на стене моей комнаты. Сначала по ней заскользили редкие тени, потом густой рябью поплыли наискосок, потом одним сплошным пологом, живым и прозрачным подернулось это пятно, и стена, казалось мне, зашуршала в густом движении света.
Я долго стоял у окна, где в посветлевшую мгновенно тихую ночь падала совсем уже кромешная плавная тишина. Мир становился мягче, светлее, добрее с каждой минутой на глазах у меня. Благословенный белый снег.
Уснул я где-то среди ночи. Встал в комнате, озаренной свежестью, позднее, чем всегда. Было непривычно тихо в доме. Постучал к ней — ответа нет. Утром не пахнет кофе…
Решил выйти на улицу, топнуть, хлопнуть рукой по этому снегу. Заглянул в сушилку — одного комплекта одежды, ее лыж на месте нет.
