Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
По коридору подвала тянутся вдоль стен и потолка трубы с большими круглыми кранами, уходят в потолок подвала, будто в доме уже готовая сеть отопления и водопровода. Но я знаю, там наверху на них завинчены заглушки. Мне придется присоединять к ним свои трубы, разбираться, что куда пойдет и откуда.
От электрощита разбегается по всему подвалу кабель и так же уходит в нескольких местах в потолок.
Ходил с электрическим фонариком и удивлялся добротности всего, надежности рук, сделавших это.
* * *Я пошел на электростанцию и включил рубильник «жилой дом». Вернулся в подвал, на щите фонариком отыскал рубильники «1 этаж, 2 этаж, подвал, кухня». Плавно перевел их. Нажал выключатель в коридоре: он просиял бежевым кафелем. Поднялся по лестнице, нажал выключатель в холле: зажглись плафоны, там, где им положено было сиять по чертежам. Другой выключатель — свет в люстре!
Поднялся наверх, потрогал выключатели в коридоре, в комнатах прихожих, ванных — всюду пошел свет. Руками, вроде бы сияющими от удовольствия, тыкал в розетки вилку переноски, она вспыхивала надежным привычным городским светом, как говорят, среди бела дня. Жаль еще не вечер, как сиял бы окнами наш дом.
Нет, пока все не будет готово, я ничего не покажу. Это мой подарок, мой секрет. И ходил я в электростанцию, туда и обратно с видом отвлеченным и далеким от будущего торжества.
Ее попросил, чтобы начала шить занавески на окна. В дом еще не пускаю, держу ключи у себя.
Даже тут, в таежном забытьи можно создать праздник. И создал его я…
* * *Все хорошо, если бы не сон, мучающий меня постоянно…
Вхожу в телефонную будку, набираю номер, до боли сминаю ухо, ловлю расстояния, миражи неслышимых звуков, кричу, зову безнадежно и горько.
— Мальчик мой, это я, папа…
Никто не отзывается…
Днем вижу это место, где стоит она, телефонная будка. Три дерева по сторонам, поседевшая спелая, не смятая никем трава, которая растет под её полом… Подхожу туда, встаю на место будки, мну каблуками траву…
День еще теплый, чуть накаленный красными стволами. Шорох, осенний шорох идет по лесу, вечный шорох неодолимых расстояний…
Боюсь подушки, боюсь ночи… Хоть бы видеотелефон снился…
* * *Положил на конька-горбунка пластиковые трубы, связанные, чтобы не распадались в дороге… Последнее усилие. Потом будет, правда, установка электрических плит на кухне, что-нибудь с полом на кухне, мелочи, детали… Я везу трубы. Везу горячую, холодную воду к голубым городским уютным ваннам, к мечте идиота. Ну и пусть. И я смеюсь, руками ощутив, как торжественно горбунок везет окончание моих трудов, покачиваясь плавно, достойно, как положено мастеру.
По дороге встретилась она, сказала вслед: неугомонный…
Бродил по этажам с листами рабочих планов. Сантехника на деле оказалась мудреной штукой, да и ладить ее, наверное, было удобней вместе с кладкой стен. Одно я знал: радиаторы надо ставить по всему дому, чтобы он зимой не трещал от мороза, чтобы наши две комнаты не плыли в стуже, как палатки во льдах.
Три дня я свинчивал трубы, влезая по локоть в коробки люков, наворачивал муфты газовым ключом, продевал сквозь трубы кирпичные стены, хваля себя в душе за прежнюю предусмотрительность, когда пропускал кирпич, оставляя дыры.
Пластиковые муфты закрывали их аккуратно и надежно закрепляли трубу, чтобы не двигалась и не болталась.
Потом я возил батареи. Легкие, пластиковые, с барабанным гулом, если по ним стучать…
После «отопительной» холодная часть работы уже казалась мне пустяком. Холодная вода почти нигде пока не нужна…
* * *Рука устала водить легковесную ручку по гладкой бумаге. Трудно ложатся мои технические строчки на безмятежную гладь. Но послушай меня, уважаемая рука. Если бы ты знала, как я устал от кирпича и цемента, от скрежета мастерка, мешков и плит, паркетных досок, даже мыслей о стройке, хожденья, мотанья… Когда своими руками своротишь все это, невозможно говорить и думать о ней мельком и наскоро. Так что потерпи, конец близок. Осень близка, нудные дожди, холодная слякоть.
* * *Крадучись, тайком от нее, сходил на водокачку и в котельную. В башне повернул массивный штурвал с меткой «жилой дом», в котельной такой же массивный штурвал на зеленой трубе.
Волнуясь, вернулся в дом и сразу в подвал, к давно примеченным кранам: горячая, холодная…
Побежал наверх через пять ступенек, в ванную… Повернул… Кран чихнул как из пушки. Ударила, брызнула звенящая хрустальная вода… Боже мой, до чего хорошо…
В комнате похрустывали ревматическими застылыми коленцами батареи, застонали от наслаждения, потягиваясь и булькая. С ума сойти, как хорошо…
Помчался к ней в оранжерею, вопя, как ненормальный:
— Принимай владения! Принимай, пока я добрый! Ау! Где ты?…
Она вышла из этих зарослей уже смеясь, и когда я бегом тянул ее за руку, смеялась, посмуглев от бега.
— А я думала, ты меня забыл… Один у тебя свет в окошке…
— Много света! — орал я.
* * *Как она сказала, у нее нет никаких человеческих сил, чтобы устоять перед ванной, согласна утонуть в ней, топиться будет каждый день, только сбегает за мылом и феном…
Великое переселение мы назначили назавтра.
Я привез плиту, втащил ее в кухню, включил в могутную, для нее поставленную розетку. Греется!
Прибил шпунтами карнизы на окна. Вышел на улицу победителем, которому вроде и заняться больше нечем. Потопал к ангару. Возле него стояли мои работяги: кран и горбунок. Осенило меня, что делать… Приволок резиновый шланг, соединил с краном в ангаре, плеснул трудяге по железным остылым бокам…
Она прошла мимо, свежая, как первый снег, от волос ее веяло ромашковым сеном.
— Зачем ты моешь? Тут нет ГАИ, — улыбнулась она.
— Разве не слышно, как он фыркает от удовольствия?
— Вода фыркает, — засмеялась она. — Я положила тебе свежее белье, непутеха…
Потом я пошел в мою ванну.
Блаженно манило мохнатое полотенце, белье на горячей сушилке, блаженно пела вода, ударяясь в голубое облако. Стоило своротить горы, чтобы окунуться в это облако, чтобы изливался в него серебряный дождь.
* * *На другой день горбунок перевозил к дому тахты, столы, шкафы, стулья, кресла, табуретки, тумбочки, посуду, холодильник, вешалки, продукты, бутылку вина, бутылки с водой «рябиновая», скатерти, салфетки, магнитофон, телевизор, пылесос, рацию «Тайга — 77»…
Хотел, улыбки ради, привезти незаметно голубой телефонной аппарат, но вздрогнул от этой мысли, оставил на складе.
* * *В комнате у нее, привязанный к электрическому проводу над постелью, висит надутый голубой детский шар.
На нем свежий луговой цветок алым огоньком…
* * *Прогнали меня из дома до вечера на конюшню, то есть в гараж, в котельную, вагончик. Словом, куда угодно, лишь бы не мешал. До вечера оставалось не так уж много, а по дому витал пирожный аромат.
Я вернулся в мой холодноватый фургон, где ночевал все долгое лето. Не раздеваясь, лег. На меня смотрело чудище, пират в галстуке моя копия, самый правдивый мой портрет, самый добрый.
«Папачка солнышка мае нинагляная скарей вирнис…».
Как мог про такое забыть? Я снял картинку, положил себе на грудь и уснул.
Разбудила синица. Постучала в окно сердито: зачем перестал открывать. Нахалка. Уже темнеет, она стучит. Поднял окно. К себе позвала приглушенная музыка. Работал магнитофон. Совсем негромко. Звук, наверное, шел через открытую форточку в доме. Я взял мою картинку и поспешил на праздник…
Светилось несколько окон сразу на двух этажах. Иллюминация. Вошел. В холле на круглом столе осенние цветы. Пахнет праздником, пахнет новосельем, как в той, отдаленной жизни.
— Помоги мне таскать, пожалуйста.
Она спускается по лестнице в белом фартучке, в руке пустой поднос.
Беру на кухне вазы, на которых матово желтеют яблоки, поднимаюсь наверх, цепенею. Там на белой скатерти выставка победителя конкурса кулинаров княжества Монако… Вокруг тающих на свету бокалов хоровод больших и малых тарелок. На них узнаваемы только зелень огурчиков, алый налив помидоров. Остальное все причудливо непонятно, тает в аромате лимона, свежей грузинской зелени, хрустящего, как позолота, поджаренного лука, тертого сыра, свежего хлеба. Салфетки, стоя как в ресторане «Славянский Базар», как почетный эскорт у бутылки шампанского. На всем, где можно, цветы.
— Яблоки сюда, — говорит мне победитель конкурса, показывая на журнальный столик и снимая фартучек.
— Ну, здравствуй, — сказал я, — хочу, наконец, на тебя наглядеться.
— Ой ли?
— Разве нельзя?
— Камушки надоели?
— Надоели.
— Ты видишь, я приготовилась. — Она сказала тронутыми улыбкой губами, повернулась, показывая прическу. — Тебе нравится?
