Наталья Сняданко - Агатангел, или Синдром стерильности
Например, меня вызывает к себе пан Незабудко и делает замечание, что в телевизионной программе слишком много ошибок:
— Какого хера я вчера уже в тридцать восьмой раз смотрел этого е…ного индейца, если по программе у нас должен был быть Кустурица?
Юлиан Осипович часто забывает фамилии, а теперь он имеет в виду Мела Гибсона, которого называет индейцем после фильма «Храброе сердце», где тот действительно снялся в соответствующем гриме.
— Я знаю, пан Незабудко, — начинаю мямлить я, — Кустурицу показывали по другому каналу. Это не мы перепутали, а телекомпания поменяла фильм. Я уже спрашивала их об этом сегодня, а в ответ они прислали неоплаченные счета. Мы задолжали им за три месяца.
— На х… задолженность, за такую лажу надо штрафовать, а не платить!
Пан Незабудко всегда в плохом настроении после фильмов с Мелом Гибсоном, поскольку в процессе просмотра не может удержаться от злоупотребления алкоголем. Ему, очевидно, стало легче от осознания того, что вина не наша, хотя хмурое выражение лица недвусмысленно свидетельствует: средств на погашение задолженности нет. На этом наш традиционный диалог исчерпывается, и я тихонько выскальзываю из кабинета. Но почти сразу же начинаю корить себя за такое «бескровное» отступление. Почему я позволяю ему срывать на мне злость, в конце концов, мне тоже не платили уже три месяца, а я еще должна оправдываться и перед возмущенными читателями, и перед телестудиями, которые присылают откровенную лажу.
— I still don’t give a fuck, y’all can kiss my ass, — сказал бы на моем месте Эминем.
— Молчать!.. Вы что это вздрочились? — поддержал бы его классик[3].
— О, как мне все это настое…нило, пи…дец, — поставил бы красноречивую точку в дискуссии другой, не менее лаконичный автор[4].
А я не могу, несмотря на все аутотренинги — не могу, поэтому молча плетусь к своему рабочему месту и, ни от кого не таясь, снимаю стресс ковырянием в носу.
Постоянные задолженности отнимают у меня немало усилий и нервов, львиную долю рабочего времени я трачу на «выбивание» программ, которые приходят с опозданием и множеством ошибок. В результате не остается ни сил, ни времени качественно выполнить собственную работу, а потом приходит логичное недовольство собой и углубление всех существующих комплексов и обострение всех развившихся неврозов.
Я недовольна собой, результатом работы, своим жизненным выбором, своей судьбой, которая обрекла меня жить в этой факинг-стране, но больше всего я недовольна тем, что не осмеливаюсь вслух сказать все то, что так стройно и четко повторяю про себя каждый раз после подобной беседы. Почему, например, я вечно оправдываюсь, когда мне указывают на ошибки, которые должен был бы исправлять корректор, уволенный полгода тому назад по сокращению штатов? Почему каждый раз нервничаю, когда замечаю в уже напечатанной газете телепередачу «Спокойной ноче», сериал «Вечный зев» или сказку под бесполым названием «Золушко», которая предлагает или ввести наконец звательный падеж в русский язык и не париться, или наделять сказочных персонажей средним родом? Телекомпании присылают тексты программ и киноанонсов в виде, больше напоминающем какую-то загадочную мантру, чем обычные фразы. Например: «Челн даже не имел рейса дивы, и уже его возбужденная команда стоит к этому как его мужская безопасность. Вещи становятся действительно волосатыми». Я не придумала ничего лучше, чем трактовать это как фильм на морскую тему. Но, как выяснилось впоследствии, лента рассказывала о соперничестве двух спортсменов-байдарочников.
— I still don’t give a fuck, y’all can kiss my ass, — повторил бы тут Эминем.
— Цветок из-под снега
пробился
и матом гнет, — согласился бы с ним Позаяк.
— В п…де торчат все грифы балалаек, и рдеют в жопе георгины и жар-птицы, — закончил бы ассоциативный ряд другой, не менее лаконичный автор[5].
А я даже не зову к телефону пана Незабудко, когда из телекомпаний звонят напомнить о задолженности. И вовсе не потому, что «чисто по-галицки» думаю: «Слава Богу, что Бог милостив, ведь если бы не дай Боже, то Боже упаси!»
А потому, что хочу казаться лучше, чем есть на самом деле. Ведь приятно делать вид, будто работаешь не за деньги, а для собственного удовольствия. И неприятно осознавать финансовую или психологическую зависимость от работы. Приятно убеждать себя: я остаюсь в газете не потому, что некуда идти, а для пользы общего дела, для «высшей» цели, хоть и не до конца понятно, почему и отчего она высшая, а как только мне все это надоест, от альтернативных предложений зарябит в глазах. Неприятно опасаться, что альтернативных предложений будет не так уж и густо, и совсем неприятно бояться, что их не будет совсем. Приятно многозначительно молчать о своих проблемах и преодолевать их, гордо подняв голову. Неприятно униженно оправдываться за то, на что и так не можешь повлиять.
Ведь от того, что именно и как именно я скажу пану Незабудко, количество денег на счету редакции вряд ли увеличится. И мы с ним хорошо все понимаем, поэтому продолжаем играть свои роли: он каждый раз вызывает меня, чтобы «вздуть», хотя отлично знает, что эти упреки, как правило, незаслуженные, а я каждый раз не цитирую ему ни Эминема, ни Позаяка, ни Подервьянского, как порекомендовали бы мне авторы моих любимых психологических пособий. С тем же успехом мы с паном Незабудко могли бы просто обменяться цитатами: «Х…ня такая зовется демократией»[6] — «Свобода, бля, свобода, бля, свобода!»[7] И отослать этот диалог Инвестору как очередной символ того, что все и дальше продолжает быть таким, каким быть не должно.
Пан Незабудко тоже хочет казаться себе лучше, чем есть на самом деле, поэтому продолжает работать в этом проекте, хотя и говорят, что у него пруд пруди других предложений во Львове, Киеве и за границей. Возможно, он делает это «для пользы общего дела». А может, ему тоже нравится чувствовать себя единственным в этом городе главным редактором единственной ежедневной газеты. Во Львове, не говоря уже о Киеве, он был бы одним из главных редакторов, хотя, несомненно, одним из лучших.
Наверное, чувство незаменимости и собственного героизма гораздо важнее денег, комфортных условий труда, еще чего-то, что никому из нас не может дать «КРИС-2». Эта игра на амбициях увлекательна, но опасна. Если единственный ребенок в семье, которому постоянно повторяли, что он самый лучший, самый умный, самый красивый и вообще самый-самый, окажется вдруг в большом мире, где никто не будет обращать на него столько внимания и восторгаться каждым его словом, он скорее всего растеряется и почувствует себя несчастным. Возможно, наш редакционный коллектив и еще «надцать» человек, которые формируют «тигиринский феномен», ощущают слишком уж приятный психологический комфорт в своем тесном мирке. Ведь мы — не такие, как все мещане, не посредственности, не зациклены на быте и собственных комплексах. Мы привыкли эпатировать окружение, оно привыкло игнорировать нас, но если не избегать закоснелости этого status quo, потом ощутишь дискомфорт во внешнем мире, даже если это будет среда городка хоть немного покрупнее. Сужение перспективы подобно пленке на теплице. Если ее прорвать, растения испытают на себе эффект «озоновой дыры» и могут погибнуть, а могут приспособиться и стать более выносливыми. Если бы растения имели возможность выбора, вероятно, они бы предпочли нерегулярный полив и отсутствие тепличных условий, а не рискованную попытку сделать дырку и пустить внутрь прямой солнечный свет. Хотя я не уверена, что они выбрали бы именно это. Кому однозначно выгодна эта ситуация — так это Нашей политической силе, и только, ведь, пока мы работаем «за идею» и стоически миримся с безобразными условиями труда, наш Инвестор экономит весьма конкретные и весьма немалые средства, которые ему пришлось бы заплатить, если бы каждый из нас воспринимал эту работу только как источник пополнения семейного бюджета.
— I still don’t give a fuck, y’all can kiss my ass, — в который раз повторил бы нам Эминем, но ему нас все равно не понять.
Я не могу утверждать, что сама понимаю все до конца. Даже в том, что касается меня самой, не говоря о более широких обобщениях. И пока я этого не пойму, у меня нет шансов написать свою кандидатскую. Разве что сменить тему, — что тоже означает поражение.
Противоречивость всех этих чувств почему-то заставляет меня вспомнить интервью одного тигиринского прозаика, которое он брал сам у себя и печатал в «КРИСе-2». Там тоже было про амбиции и тоже очень непонятно: «Моя амбициозность не поглощает меня на столько уж процентов. Здесь даже пол мало что определяет, несмотря на все особенности психики, я все же склоняюсь к моторике. Хотя все это вообще-то уже не имеет значения. Ничто не имеет значения в этом продажном мире, ничто! Только искусство вечно. Только искусство — вечно! Вспомните мои слова, когда все вокруг ссучатся и забудут, как это было. Вспомните меня и помяните! Только искусство вечно! Хотя и оно, зараза, последнее время что-то не продается».
