Армандо Салинас - За годом год
— В восемь, если хочешь. Сначала я зайду домой, — ответил Хоакин.
Бар на улице Гарсиа Морато, где они договорились встретиться, был тихим заведеньицем. По вечерам здесь собирались игроки в карты и старушки, которые, отслушав мессу в ближайшей церкви, приходили попить кофейку. На первом этаже в глубине помещения располагался небольшой зал на восемь столиков. Рядом со стойкой находилась лестница, ведущая в зал на втором этаже. Оттуда в окна были видны Церковная площадь, зеленые купы акаций и серые крыши трамваев.
На стойке и на стенах бара мерцали огоньки карбидных светильников.
Хоакин сидел в полутьме дальнего зала. День словно застыл в квадратном проеме окна и на курточке официанта, спокойно дожидавшегося у входной двери, когда включат электричество.
Хоакин поглядывал на дверь, дожидаясь Энрике. Он курил, зажав руки между коленями. Наконец он увидел Энрике, тот пришел вместе с Аугусто.
— Я здесь! — крикнул им Хоакин.
Энрике и Аугусто замешкались у входа, не различая Хоакина в полутьме зала.
— Привет, — поздоровались они.
— Ты немного запаздываешь, — сказал Хоакин, — уже половина девятого.
— Сам знаешь, как сейчас в метро, — оправдался Аугусто.
— Что закажем?
— А все равно, давай кофе.
Энрике подозвал официанта; тот по-прежнему стоял у окна.
— Если вы не торопитесь, подождите немного, пока зажгут свет. А то я уже одну чашку разбил, — громко сказал официант.
— Подождем, мы никуда не спешим, — ответил Аугусто.
Они помолчали. В баре никого, кроме них, не было.
— Ну говори, что ты хотел мне сообщить.
— Сейчас. Это совсем просто.
— Так говори.
— Как ты считаешь, кто заграбастывает денежки, которые мы зарабатываем?
— Как кто? — удивился Хоакин, — Конечно, хозяин завода да еще акционеры.
— А кто делает детали, которые потом идут на продажу?
— Похоже, вы меня исповедуете. Брось-ка ты эти штучки и давай говори по-серьезному, — сказал Хоакин.
— Я говорю серьезно, а ты отвечай.
— Ну, мы, конечно!
— Что же получается?
— Ты хочешь сказать, что все производим мы и деньги — это тоже наш труд. Так, что ли?
— Именно это я и хотел сказать, Хоакин, — ответил Энрике.
Они помолчали. Энрике и Аугусто достали кисеты с табаком.
— Чем ты собираешься теперь заниматься? — снова спросил Аугусто.
— Теперь? Я тебя не понимаю.
— Со службой в армии покончено, верно? Раньше ты, кажется, учился.
— Да. Но теперь с этим будет потрудней. Отец уехал, и мне надо заботиться о семье. Придется работать сверхурочно.
— Трудно, не так ли?
— Конечно. Пока не обвыкнешь, придется попотеть.
— Ну, это утешение для дураков. К плохому нельзя привыкать. С плохим надо бороться, Хоакин, — веско заметил Аугусто.
— Я думаю, мы можем требовать, если подкрепим наши требования борьбой. Мы должны помочь друг другу. На заводе возможно вести работу, пусть нас будет немного: пять-шесть человек вполне достаточно.
— Читал газеты? Гитлер покончил самоубийством в Берлине, русские идут по Германии. Итальянцы не в счет, а японцы скоро сдадутся. Прекрасная обстановка для нас, — сказал Аугусто.
— Да, правильно.
— Именно поэтому многие ушли в горы. Испанские партизаны из французских отрядов маки в декабре прорвали пограничную оборону в Пиренеях, — заметил Энрике. Он закурил, и кончик его сигареты красным огоньком светился в темноте.
— Может, вы хотите, чтобы мы тоже ушли в горы, — улыбнулся Хоакин.
— Нет. Я бы предпочел, чтобы ты остался с нами, — ответил Энрике.
Хоакин помолчал, прежде чем ответить на вопрос друга. Окурок жег ему пальцы.
— Я не против пойти с вами. Вы всегда впереди, с вами можно хоть куда. Вы единственные, кто действует смело и открыто.
Энрике и Аугусто улыбнулись.
— Нет, не единственные. Кроме нас, есть еще сенетисты, социалисты.
Хоакин закурил снова. Маленький зал постепенно заполнился посетителями. В темноте ворковали и ласкались влюбленные парочки.
Внезапно загорелась свисавшая с потолка лампочка. Веселый шум голосов донесся с улицы и ворвался в бар.
— Свет! Свет! Дали свет! — закричали вокруг.
В домах стали зажигаться огни, словно на сцене перед спектаклем. Сначала свет появился в окне здания напротив. Затем осветились витрины галантерейного магазина, бакалейной лавки, зажглись уличные фонари и, словно по мановению волшебной палочки, засверкали все балконы. Свет заплясал и закружился, словно вспыхнул фейерверк.
На лицах посетителей бара отразилась растерянность. Люди, собравшиеся в маленьком салоне, рассматривали друг друга. Голоса зазвучали громче, жизнь в баре потекла своим чередом.
Кто-то хлопал в ладоши, подзывая официанта. Лампы и подсвечники обрели свою обычную форму и размеры, в бутылках заискрилось вино.
— Принесите нам три стаканчика, — заказал Энрике.
— Сию минуту, — ответил официант.
Он ловко сновал между столиками. Старуха, торговавшая табаком у дверей бара, спрятала свою контрабанду в синюю сумку. У входа в метро продавцы газет громко предлагали вечерние выпуски.
Пиво подали свежее и холодное. Приятно было ощущать, как оно освежает горло. А потом, утолив жажду, поставить на стол пустой стакан с кольцом золотистой пены на дне.
* * *
От Матиаса, с тех пор как он уехал в Барселону, почти не было известий. Он прислал лишь одну открытку, в которой сообщал, что чувствует себя хорошо и что на житье устроился у одного из своих друзей с автомобильного завода. Денег он не присылал никаких. Заработка Хоакина на двоих не хватало, и Марии пришлось устроиться уборщицей в зале для проведения праздников на улице Реколетос.
В квартире было холодно. Хоакин и все жильцы уже спали. Мария, стоя у двери, пыталась открыть ее ключом, но руки не слушались, и она никак не могла попасть в замочную скважину. Ключик выпал у нее из рук, а в коридоре было темно.
Мария ползала на корточках по холодным плитам пола, отыскивая оброненный ключ. Она вертелась на месте, окутанная темнотой, которая с каждой минутой становилась все невыносимее. У нее закружилась голова. Мария захотела опереться, чтобы не упасть, опереться обо что-нибудь более устойчивое, чем пол. Она наткнулась лицом на стену и припала к ней головой. Постепенно приподнялась, держась руками за стену. Встала на ноги и, вытянув руки, пошла вдоль стены, пока не наткнулась на выключатель.
Не желая шуметь, она попыталась пройти на цыпочках. Добралась до своей комнаты. Прошла мимо турецкой тахты в столовой. Хоакин следил за ней взглядом.
Мария оставила дверь в спальню приоткрытой. Зажгла свет. Как лунатик, приблизилась к постели Хоакина.
Хоакин, лежа неподвижно на спине, не произнес ни слова, когда мачеха накрыла его стареньким потертым пальто, которое сняла с себя. На миг их взоры встретились в узкой полоске света, проникавшего из спальни и освещавшего ее руки.
Она увидела глаза Хоакина, в них сквозила явная неприязнь. Ее глаза, отяжелевшие и сонные, казалось, ничего не выражали, кроме усталости.
— Не спишь? — спросила она пасынка.
— Забери свое пальто, — буркнул в ответ Хоакин.
— Замерзнешь.
С перекошенным от злобы лицом Хоакин крикнул:
— Убери свое пальто и оставь меня в покое! Опять напилась!
Нет, она не была пьяна. По крайней мере не сильно. Иногда она возвращалась домой, громко разговаривая с прохожими на улице. Иногда разговаривала сама с собой, вслух выражая странные и тоскливые мысли, осаждавшие ее. И порой, когда печаль захлестывала сердце, она думала о муже, о пасынке, о бегстве во Францию, к сестре, которая там жила.
Мария равнодушно пропустила мимо ушей слова пасынка, уйдя в себя, в тот уединенный мир, который окружал ее, когда она была в состоянии опьянения. Она стала раздеваться перед зеркалом.
Легла в постель и потрогала рукой пустоту рядом с собой, то место, где обычно спал ее муж. Эта пустота выводила ее из себя, она никак не могла смириться с отсутствием Матиаса. Мария испытывала усталость, думая о нем, о тех перебранках, какие у них случались. Он был грубым мужланом и мечтал лишь о приятной жизни, без забот и трудностей. И несмотря на это, она любила его и готова была отдать все на свете, лишь бы удержать его подле себя.
Она лежала, держа руку на том месте, где обычно спал Матиас, и терзалась воспоминаниями о том времени, когда они с Матиасом только познакомились. Но проклятая жизнь — голод, безработица, череда тяжких лет — что-то надломила в них навсегда.
Она сознавала всю никчемность и бесполезность своего существования. Хоакин презирал, а может, даже ненавидел ее. Мария оправдывала пасынка, которому тоже жилось несладко. Она сознавала себя уже не человеком, а тряпкой, которую каждый пинает ногой. Поэтому она стала пить и постепенно пристрастилась к вину, алкоголь сделался для нее потребностью.
