Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог
— Я отношусь к этому превосходно, — тут же ответил близсидящий молодой человек.
Другой спросил:
— Как ты относишься к мужскому эксгибиционизму?
— Никак. Меня это не трогает.
— Меня тоже. Это вопрос социальный, а не личный.
— Что ты думаешь по поводу борделей?
— Я отношусь к ним так себе, считаю, что это не самое милое заведение, но без них, судя по всему, не обойтись.
— Я считаю бордели мерзким заведением.
— Если женщина мне нравится, то почему бы и нет.
— Какое значение, по твоему мнению, имеют разговоры во время полового акта?
— Обычное значение, отрицательное. Некоторые фразочки могут испортить мне все дело.
— По-моему, наоборот, от некоторых слов еще больше возбуждаешься.
— Могут ли мужчина и женщины одновременно испытать оргазм, и если да, то как часто?
— Крайне редко.
— Насколько желательно, чтобы это происходило одновременно?
— Очень даже желательно.
— Как ты относишься к гомосексуализму?
— В принципе, я ничего не имею против, но меня лично это не интересует.
— Если двое мужчин любят друг друга, то я не вижу в этом ничего предосудительного с точки зрения морали.
— А две женщины?
— Я так представляю себе, что одна женщина выполняет роль мужчины, другая — женщины.
— Ни разу в жизни не разговаривала с лесбиянками.
— Что ты думаешь по поводу онанизма?
— Онанизм — это только вынужденная мера. Своего рода временный эрзац.
— Я не считаю онанизм вынужденной мерой или временным эрзацем. Имеет такое же право на существование, как и гомосексуализм.
— Это две совершенно разные вещи.
— Онанизм предполагает наличие образа женщины.
— А как же животные?
— Надеюсь, что это шутка.
— В чем ты видишь разницу между образом женщины во время обычного полового акта и образом женщины во время онанирования?
— Такая же разница, как между сном и фантазией наяву.
— Очень сомнительное объяснение. Разница заключается в том, что при онанировании у тебя есть выбор, тогда как осуществляющийся половой акт выбора уже не предполагает.
— Верно.
Девушка, стоявшая «за креслами» и слушавшая молодых людей, иногда вмешивалась в их беседу, поправляя отдельные фразы. Она прекрасно знала весь текст, потому что сама перевела его с французского на турецкий. Она училась в Париже.
— Эти фразы, — сказала она мне, — принадлежат французским сюрреалистам Бретону, Танги, Пере, Преверу, Ман Рэю. Двадцать восьмой год.
Молодые люди дали и мне простыню, я замоталась, они сфотографировали меня в фас и профиль и сказали:
— Добро пожаловать в сюрреализм!
Мне тут же велено было рассказать какой — нибудь сон. Девушка сказала:
— Они хотят, чтобы ты зачаровала их своими сновидениями и открыла бы в пространстве их фантазий еще одну дверь.
Я рассказала сон, который мне приснился в Берлине. Я плыла по небу на облаке. Облако напоминало большое одеяло. Я наклонилась, приподняла его и увидела внизу на земле мать и отца, которые стояли на крутом склоне.
Девушка, которая училась в Париже, сказала:
— Политически движение сюрреализма во Франции 1928 года ближе всего было к коммунистам, но все-таки сохраняло свою независимость, вот почему коммунистическая партия в итоге отмежевалась от сюрреалистов.
У девушки был очень низкий, глубокий голос, который звучал так, будто кто-то взял в руки целую пригоршню песка и стал шуршать им по шелковой ткани. Ей нравился собственный голос, и она любила поговорить. Она сказала:
— Мозг — это как тело балерины. Чтобы хорошо танцевать, ей нужно много упражняться и репетировать. Хорошие балерины специально танцуют в тяжелых костюмах, чтобы потом легко исполнять все движения. Они засовывают себе в трико свинцовые пластины, прилаживают их к ногам и тренируются, тренируются, тренируются. Наш мозг должен брать пример с балерин. Начать с тяжелых понятий и учить их, учить, учить, чтобы встряхнуть наш разум и вывести его из состояния пассивного прозябания.
Я слушала эти фразы, раскрыв рот, и чувствовала их тяжесть. Это тянет свинец в моей юбке, подумала я, как у балерины, которая приступает к упражнениям. Она встряхнула свой разум и вывела его из состояния пассивного прозябания, а теперь хочет встряхнуть и мой. Мне очень нравился низкий голос девушки. Она сказала:
— Язык сюрреализма складывается из общих бесед, когда сталкивается множество мыслей. Слова и фантазии превращаются в трамплин для того, кто умеет слушать. Они не хотят ничего анализировать, они хотят одного — погрузиться в состояние образного опьянения, как погружаются в состояние опиумного транса. В глубине нашего сознания дремлют уникальные силы. Вот почему так важен любой спонтанный текст, рассказ, ответ, вопрос. Сюрреалисты выступали против таких ценностей, как семья, родина, религия, воспитание детей. Все это воспринималось ими как угроза, потому что ставило человека в зависимую позицию, втискивало фантазию в жесткие рамки, сковывало ее. Свобода, любовь, поэзия, искусство — вот что должно было воспламенять фантазию, способствуя развитию личности.
Девушка могла бы, наверное, еще много чего мне рассказать, если бы нам не помешала мать того молодого человека, у которого мы собрались. Она заглянула в комнату и сказала:
— Ребятки, я понимаю, что вы играете, но не могли бы вы все-таки оставить наше постельное белье в покое?
Сын попытался закрыть плотно дверь, за которой стояла его мать и кричала:
— Сынок! Ну не могу же я каждый день перестирывать все белье! Смотри, свет опять отключили, и неизвестно, когда дадут. В машине лежат другие вещи, которые тоже нужно стирать.
Сын крикнул ей через дверь:
— Мама! Мы же не пачкаем ничего. Сложим все, как было, и можно пользоваться.
Когда Хюсейн вместе с девушкой с низким голосом складывали простыни, он сказал:
— Нашей подруге нужен врач, она беременна.
Девушка взялась вместе с Хюсейном за концы очередной простыни и, растянув ее, сказала:
— Я знаю одного врача. Позвоню ему сегодня. Он делает это, конечно, нелегально. Зато хорошо.
Когда они сложили простыню пополам, Хюсейн сказал:
— Только у нее нет денег.
Теперь осталось сложить простыню вчетверо. Девушка отдала простыню Хюсейну, взяла свою сумку, достала шестьсот лир и вручила их мне. Она сказала:
— Отдашь врачу. И ничего не бойся. Это не страшно. Как будто палец себе порезала.
Я поехала домой. У пристани стояли продавцы газет, вытянувшись в ряд и все как один размахивая свежими листками.
— Убит Че Гевара! Убит Че Гевара! — кричали они на все лады.
Мертвый Че Гевара лежал на деревянном помосте, рядом с ним три солдата, три молодых человека, и полицейский. Все без галстуков, а мертвый Че Гевара выглядел так, будто он специально смотрел в камеру. Люди толпились вокруг продавцов, покупали газеты и, не веря тому, что было написано у них, заглядывали к соседям в надежде, что в другой газете будет написано что-то другое. Они забыли про пароход и про то, что им нужно ехать. Пароход подавал сигналы и в результате отчалил почти без пассажиров.
Через два дня Хюсейн отвел меня к врачу. Врач сделал мне аборт в свой обеденный перерыв, помогала ему медсестра. Он сказал Хюсейну:
— Сегодня ей нужно есть мясо, и желательно соли побольше.
Когда мы с Хюсейном шли через мост, я не могла понять, это мост качается или я. Хюсейн проводил меня до пристани и сказал:
— Через два дня встретимся здесь в девять часов. Я отведу тебя в театральное училище. Там преподают лучшие педагоги.
На пароходе лица у всех опять были скрыты газетами. Я прочитала заголовки: «Америка отправляет еще 10 000 солдат во Вьетнам», «Доктор Барнард провел третью операцию по пересадке сердца». Я пошла в туалет. За столом возле туалета сидели двое мужчин из обслуживающего персонала. Один из них читал другому вслух новости из газеты «Джумхуриет», потому что тот, видимо, не умел читать. Он читал по складам, как плохой первоклассник. В туалете мне был слышен его голос:
— «Де-пу-тат ту-рец-кой ра-бо-чей пар-тии Че — тин Ал-тан был из-бит в пар-ла-мен-те пред-ста — ви-те-лем пра-вых. Кто-то из пра-вых крик-нул Че — тину Алтану: „Ты ком-му-нист, и брат твой на-вер — ня-ка тоже ком-му-нист". Четин Алтан по-лу-чил трав-му го-ло-вы. Не обра-гца-я вни-ма-ния на силь-ное кро-во-те-че-ние, он ска-зал: „Мы не ком — му-нис-ты, не боль-ше-ви-ки, мы со-циа-лис-ты».
Когда я вернулась домой, я сказала маме:
— У меня месячные начались.
Она дала мне две таблетки аспирина, я выбросила их в унитаз и посмотрела на себя в зеркало.
Два дня спустя я, задолго до того как птица Мемиш начала распевать свои песни, отправилась на европейскую сторону. Хюсейн ждал на пристани и курил. Директором театрального училища был знаменитый актер и режиссер Мемет. Он учился в Америке, на студии «Актор», у Марлона Брандо. Я любила Марлона Брандо. Мемет сидел за столом напротив меня и молчал, он молчал минут пять — шесть и смотрел мне в глаза. Потом он довольно сердито спросил меня:
