Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык
Как я добирался до дому (а жил я тогда на Разгуляе), не помню. Но скорее всего поехал ночевать к Вите Проклову. С нами теперь почти на законных основаниях гуляли Витина невеста Таня, которая ночевала в комнате у Лены, а та, в свою очередь, уже всюду ходила со мной. Получался самый простой способ проводить девушек домой. Оставили мы Клипину полностью разгромленную квартиру со спящими на полу цыганами: Соней Тимофеевой, Аркашей Силиным и еще парой гитаристов.
У Клипина выяснилось, что Плужник, который жил неподалеку, знал с детства Сашу Маслякова, и учились они в одной школе. Только Сережа в первом, а Саша в десятом классе. Однажды в школу пришел папа Плужника, приглашенный руководителем школьной самодеятельности (папа Плужника, напомню, – легендарный Антон Кандидов из великого фильма 1940-х «Вратарь»). Десятиклассник Масляков, который готовил себя к артистической карьере, продекламировал папе Плужника «Теркина», которого собирался прочесть на экзамене в театральный.
Плужник-старший очень удивился, когда Масляков поступил в МИИТ, – актерский талант у Саши был, безусловно. А выяснилось спустя годы, что Масляков, как всегда, поступил правильно. Благодаря МИИТу началась его карьера телеведущего. С Масляковым дружил дворовый покровитель Плужника Миша Борисов, сын актрисы Нины Афанасьевны Сазоновой, который рано и трагически окончил свою жизнь. Так в жизни все пересекается. Большой город Москва, но все в нем через кого-то да знакомы.
Дописав эту строчку, я понял, что при всем демократизме Маслякова он оказался с нами просто потому, что мы ехали на своей «Кубани» в сторону его дома.
Теперь полагалось срочно готовиться к следующему КВНу, который должен был состояться уже через месяц, в декабре. Сперва мы решили прибегнуть к массовому творчеству, но быстро выяснилось, что это ошибочная идея.
Мы собрали всю команду в просторной аудитории на пятом этаже, где была кафедра живописи, и Зегаль приказал придумывать шутки. «Думайте, думайте!» – требовал Саша. Но как можно по команде острить? И вдруг всегда доброжелательно молчавший Витя Проклов сказал: «Может такое подойдет: “Пионэры собрали ящики из фанэры?”» Эта фраза прозвучала в полной тишине и унынии. Тут же со всеми случилась истерика. Все хохотали до слез. Зегаль, прохаживаясь между рядами, ехидно интересовался: «Животики не надорвете?»
Тогда мы сократили авторскую группу наполовину и по доброй традиции отправились к Проклову на улицу Ермоловой (ныне Большой Каретный переулок). Помните: «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном». Там у нас родился такой сюжет. Тишина. Открывается занавес. Висит плакат: «Идет пересадка органов». А мы все в белых халатах склонились над якобы хирургическим столом. Потом один из нас должен был выйти на авансцену, усталым движением снять с головы шапочку и маску и объявить: «Пересадка прошла успешно! Дорогие органы, мы никого не забыли и всех пересадили!» До сих пор, кстати, актуальная шутка.
Зегаль схватился за голову, стал бегать по комнате и причитать: «Вы что! Совсем с ума посходили?!»
В общем, решив, что от добра добра не ищут, мы втроем – Зегаль, Лихтеров и я – к ужасу моей будущей тещи, которая еще не подозревала о своем неминуемом счастье – внучке Арише, которая появилась меньше чем через два года после этих событий, вновь переехали в кафе «Московское».
Как ни странно, тема второго нашего выступления, которая, как мы считали, безусловно приведет нас в финал, сложилась легко и быстро. Естественно, мы посвятили ее своей профессии, не шибко распространенной во все времена, пытаясь объяснить, как она связана с любым происходящим в стране событием.
«Не успел архитектор спроектировать кинотеатр, а он уже стал кинотеатром повторного фильма».
«Не успел архитектор спроектировать город, а в нем уже меняют трехкомнатную квартиру на комнату в коммуналке в Москве».
«Стираются грани между городом и деревней. Сейчас в хорошую погоду жители Тушина могут увидеть шпиль Адмиралтейства».
Знали бы мы заранее про будущее значение Питера, так бы не шутили, поскольку под городом, естественно, понимали Тушино.
Вершиной творчества мы посчитали репризу, сочиненную довольно странно. Каждый говорил по слову, как в школьном литмонтаже, и получилось: «Однажды умственный труд зашел по-соседски к физическому, чтобы попросить щепотку соли. В ответ физический труд дал ему в глаз». Зегаль теперь уже от восторга как сумасшедший бегал между столиками пустого кафе под осуждающие взгляды официанток.
В конце концов эти шутки мы довели до ума, и звучали они так:
«Стирается грань между городом и деревней. При этом поселок N был стерт с лица земли…»
«Стирается грань между умственным и физическим трудом…» Тут вперед выходил Климов и, «работая лицом», заявлял: «Устарела поговорка “Сила есть – ума не надо”».
Мы придумали и выход Зегалю. Плужник и Климов оставались вдвоем на сцене после всех «стираний граней». «Взгляните на архитектора», – говорили они, протягивая руку к кулисе, откуда гордо выходил капитан команды.
Наконец, была готова и песня для домашнего задания.
Почему-то для нее мы в основу положили народность, прямо скажем, не очень нам свойственную и близкую. Мы чуть ли не под гармошку, пели от души песню, мало сочетаемую с обликом студента-архитектора и всем тем, что тогда исполнялось. Зато сейчас патриоты от счастья бы рыдали. Тон задавали девицы…
Мы с миленком народ заводной,
Телевизор купили цветной.
Будут счастливы теща и мать,
Научись на гармошке играть!
Будут счастливы теща и мать,
Научусь на гармошке играть.
Отвечал им самый музыкальный из нас, Лёня Терлицкий, в картузе, к внешности которого картуз, не говоря уже о гармошке, не очень подходили. Эту часть песни патриоты бы сочли за оскорбление. Знать бы им заранее, где будет работать лет через двадцать Терло, – если б могли, удавили.
Мужской хор поддерживал семита-гармониста, но этого нам показалось мало, поэтому еще четыре пары передвигались в каком-то доморощенном народном танце, который им дался большими трудами. Шошенский, как самый длинный, выплясывал с Олей Зачетовой, нежный Клипин, поправляя все время очки, встал в пару с зеленоглазой Ирой Осипян, в которую был безнадежно влюблен. По-моему, Наташа Рослова крутила покорного Проклова, который всегда имел гвардейскую выправку, а Таня Возвышаева встала в пару с Наличем. Именно в этом танце оказалась сложная концовка, когда девушкам приходилось влезать обратно на табуреты. Но их прикрывала мужская шеренга, оставшаяся без партнерш и годящаяся только на роль ширмы. Ни я с гвардейскими усами и бакенбардами по моде того времени, ни Зигаль в танцоры не годились и не рвались.
Сейчас я думаю, что было бы куда смешнее, если бы мы, ребята, танцевали друг с другом. Но в те времена такое проделать считалось немыслимым, тем более на центральном телевидении. А жаль, мы с Зегалем стали бы первопроходцами на отечественной эстраде. Предтечами многих нынешних звезд.
Пока танцоры дергались перед нами в каком-то конвульсивном русском гавоте, мы настоящими мужскими голосами выводили:
Будешь, милый, сниматься в кино
И в Европу прорубишь окно.
Будешь в славе купаться, нырять,
Научись на гармошке играть.
«Буду в славе купаться, нырять, – отвечал теперь уже нам Леня в картузе. – Научусь на гармошке играть».
Я смотрю на экран голубой, —
голосили девушки, —
……. милый с тобой.
Можешь даже продюсером стать,
Научись на гармошке играть.
Могу даже продюсером стать,
Научусь на гармошке играть.
Мы уже тогда в отличие от многих понимали значение слова «продюсер». Я же говорил, что студент-архитектор всегда знал то, что знать ему совсем не обязательно.
Прикрыли наш КВН за две недели до съемок, когда уже в Москве вышла программа ЦТ, причем с нашими фотографиями. Ректор Юрий Николаевич Соколов, тот самый, что был у нас главным помощником и опекуном, когда мы начинали, стал главным инициатором прекращения нашей артистической жизни.
Юрий Николаевич был человек непростой, в институт он пришел, напомню, после того, как много лет отработал в ООН. По советским меркам это статус, почти равный современному олигарху. После второго курса и факультета общей подготовки в Архитектурном начиналась специализация. Каждая группа получала свою тройку педагогов основного предмета – проектирования. Нашим мэтром оказался знаменитый профессор Геннадий Яковлевич Мовчан, вторым педагогом стал один из лучших учеников Мовчана Владимир Дмитриевич Красильников, в девяностые – главный художник Москвы. А к ним добавили тихого, неприметного, невысокого, с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, с простым русским лицом, слегка прихрамывающего Юрия Николаевича. Только к концу института он мне рассказал о причине своей хромоты. Молодым лейтенантом на фронте он прострелил себе пятку – случайно, на марше, через кобуру висевшего сзади пистолета. Чтобы не попасть под обвинение в самостреле, он к медикам обращаться не стал, сам залечивал рану, оттого и осталась хромота. Ох, непростой был дядька Юрий Николаевич.
