Жюльен Грак - Побережье Сирта
— Мне придется, Альдо, на несколько дней покинуть тебя. Понимаешь, я должна съездить в Орсенну.
— Опять, Ванесса?
Она не ответила, а только положила мне на грудь голову, и я страстно, как никогда, прижал ее к себе.
— Очень ненадолго. Ты будешь вспоминать эту ночь?.. — Она добавила, смущенно опустив голову: — Понимаешь, Альдо, это была великая ночь… — И вдруг порывисто, неловко поцеловала мне руки. — Какие у тебя сильные руки, Альдо. Такие мощные, такие сильные… — Она легкими движениями, нежно терлась о них щекой. — Руки, в которых сосредоточена радость и погибель, руки, которым хочется довериться и вручить себя, пусть даже для того, чтобы убить, чтобы разрушить, — пусть даже для того, чтобы покончить.
— Но Ванесса, речь ведь не идет о том, чтобы покончить. Ты делаешь меня таким счастливым. Разве ты сама не счастлива?
Она пристально смотрела на меня своими широко раскрытыми глазами.
— О! Конечно же, мой милый, я счастлива. Я только хотела тебе сказать, что я смелая и что я не боюсь того, что они мне нанесут. Даже если речь идет о том, чтобы покончить…
Она взъерошила свои волосы, рассыпала их, отчего они превратились в странное косматое облако; я погрузил руки в их теплый приют, всей своей нежностью вжавшись в эту обманчивую безопасность, и мое отяжелевшее сердце, словно спрятавшийся под одеялом школьник, который, отсчитывая секунды, отодвигает момент ледяного пробуждения, чувствовало, как неумолимо текут минуты.
— …Знаешь, я везу с собой в Орсенну Марино. Он спросил у меня, нет ли в машине свободного места. В Синьории ему, похоже, уделяют немало внимания, — добавила она многозначительно. — Так что в течение нескольких дней ты будешь в Адмиралтействе один… — Она добавила странным голосом, который показался мне ироническим лишь наполовину: — Господином после Бога, Альдо… Так ведь, кажется, вы говорите, я не ошиблась?
После отъезда Ванессы я, праздный и печальный, решил задержаться еще на день в Маремме. Это был канун Рождества, и мне показалось, что провести этот вечер, заточив себя посреди влажных стен Адмиралтейства, было бы тяжело. На улицах должны были собраться толпы людей, и инстинкт подталкивал меня побывать в последний раз в гуще толпы. В такие смутные дни, когда, как мне казалось, сам гений города колеблется в нерешительности, а корабль начинает дрожать и вибрировать от страшного удара, нанесенного по килю, в нас пробуждается инстинкт, который гонит всех на палубу, чтобы прижаться щекой к тысячам славных, гладких и еще живых щек.
Бродя по немногочисленным торговым улицам Мареммы, я чувствовал, что накануне приближающихся торжеств пульс этого городка бьется более лихорадочно, чем обычно. На землях Орсенны люди в канун Рождества по традиции облачались в яркие разноцветные одежды, надевали на себя пестрые плащи, которые напоминали о пустыне и как бы переносили празднование Рождества Христова в его естественную обстановку, на Восток, но мне показалось, что в этом году многие придавали переодеванию верующих двойной смысл, видели в нем нечто вроде подлога. В уличных процессиях, появляющихся то там, то сям, вспыхивали иногда красным цветом при слабом освещении отдельные силуэты, напоминавшие мне не столько тысячелетний Восток, сколько красно-серые ткани и ниспадающие свободными складками полосатые одеяния, которые носят живущие в песках племена и которые остались популярными в Фаргестане. При их появлении раздавались крики малышей, в чьих глазах эти лохмотья испокон веков ассоциировались с Людоедом из детских сказок, но было маловероятно, чтобы те, кто их надел, собирались пугать только одних детей. При виде этих силуэтов глаза прохожих начинали блестеть, взгляды подстерегали их, прилипали к ним; было очевидно, что этот двусмысленный маскарад накаляет и без того напряженную атмосферу, что толпа находит в этом нездоровое удовольствие, как, бывает, находишь зябкое очарование, а может быть, и какое-то еще более смутное самоощущение в первых легких приступах лихорадки. Можно было подумать, что толпа ласкает себя, вглядываясь в это видение, как в единственное зеркало, способное еще дать ей в своем отражении тепло и сознание собственного существования.
— Что скажете по поводу этого наплыва бедуинов, господин Наблюдатель? — резко спросил меня Бельсенца, на которого я наткнулся на углу одной улицы. Он был в плохом настроении, и ему явно не терпелось сказать что-нибудь грубое. — Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы не заглянуть под какое-нибудь из скрывающих эти грязные физиономии покрывал. Мне кажется, что о них трется не один сопливый нос из тех, что мне приходилось высмаркивать совсем недавно.
Я довольно сухо ответил ему:
— Я бы не советовал вам делать этого. Нервы у людей на взводе. Да и день сегодня не совсем подходящий для того, чтобы организовывать полицейскую облаву.
— Успокойтесь, у меня есть другие, более веские основания для того, чтобы ничего не предпринимать. — Бельсенца вдруг с заговорщическим видом потянул меня за рукав в одно из углублений в стене. — …Знаете, что говорят? Говорят, что наш благочестивый маскарад является для некоторых удобным предлогом, чтобы больше не стесняться, что сегодня подышать свежим воздухом сквозь эти комариные сетки вылезли и некоторые физиономии явно нездешнего происхождения.
— Ба!
От Бельсенцы в тот вечер явно пахло вином.
— У меня есть приказ действовать осторожно, пусть будет так. Слышать — значит повиноваться; такие у нашей профессии законы. Но только я клянусь вам, господин Наблюдатель, этим постным физиономиям недолго осталось издеваться надо мной. Они там считают, что с нами можно вести себя, как им вздумается… — Он схватил меня за руку, немного отстранился театральным жестом и продолжал с каждой секундой все более воодушевленно: — Мы проглотили, господин Наблюдатель, немало обид, вы сами видели. Но теперь уже хватит. Я потеряю на этом свое место, пускай. Но я говорил сегодня вечером синдику Консульты: есть предел всякому терпению. Орсенна — это вам не какой-нибудь соломенный тюфяк, годный только для того, чтобы его жрала приползшая из пустыни погань… Они получат то, чего добиваются (жест был непреклонный и определенно благородный)… Приходите сегодня вечером в собор Святого Дамаса, — быстро добавил он певучим голосом и подмигнул.
Я посмотрел ему вслед. Я мысленно задал себе вопрос, в какой степени он искренен, а в какой, пользуясь своим состоянием опьянения, играет роль, дабы подготовить смену ориентиров. Однако смысл этих грубых фанфаронских речей никаких сомнений уже не вызывал. Бельсенце стало в конце концов невыносимо его состояние одиночества. Механический дрейф этой заурядной души, которая внезапно оторвалась со своего берега, показывал, что вода теперь достигла критического уровня.
С тоскливым чувством вернулся я ужинать во дворец: после электризующего контакта с толпой одиночество угнетало меня все больше и больше. Когда зазвенели первые колокола, зовущие ко всенощной, я почти бездумно направился на назначенное мне Бельсенцей свидание перед высокими персидскими куполами собора Святого Дамаса. Причиной тому была не только моя неприкаянность: меня интересовало и само место.
Похоже, что на всем юге не было более знаменитой церкви, причем даже не столько из-за ее поразительных заимствований у восточной архитектуры, которые обнаруживались в ее витых, позолоченных куполах, сколько из-за особенностей ее литургии и обрядов, упорно вызывавших подозрения. Здесь в гораздо большей степени, чем на севере, церковь в былые времена мирилась с ересями и раздиравшими восточное христианство распрями, и поэтому купола Святого Дамаса уже на протяжении многих веков служили символом объединения всего того мятежного и рискованного, что возникало в религиозной мысли Орсенны. В течение долгого времени здесь находился центр небольшой общины сиртских торговцев, которые во время своих путешествий на Восток установили там тесные взаимоотношения с несторианскими церквами, потом собор приютил секту «посвященцев», чьи связи с тайными группами «братьев-интегристов» в странах ислама почти ни у кого не вызывали сомнения; в местных легендах запечатлелось немало рассказов о тайных сборищах, состоявшихся под этими мавританскими куполами и этими высокими, черными, сочащимися подвальной влагой сводами, под которыми у ног неисповедимого Бога когда-то молились Иоахим Флорский и Кола ди Риенцо. В конце концов на деятельность церкви был наложен запрет, и неисправимая мятежница в течение долгого времени была закрыта, что не мешало ей постепенно обретать народное уважение, которым она, очевидно, была обязана своим экзотическим формам, своей непонятной орнаментации, а также, возможно, — если вглядеться повнимательнее в этот преисполненный тайного смысла источник — еще и желанию людей заполучить дополнительную страховку и как-то обезопасить себя перед лицом господствующего официального божества, в связи с чем Марино, способный при случае рассказать о Сирте немало интересного, тонко подметил, что Маремма «сочеталась перед Богом законным браком со Святым Виталием (кафедральный собор), а тайком — со Святым Дамасом». Похоже, однако, что со временем духовенство пришло к выводу, что в конечном счете инакомыслие представляет меньшую опасность, чем груз сновидений, накапливающийся в этой выморочной раке, слишком притягательной и слишком явно тяготеющей к Темному началу; во всяком случае, несколько лет назад после искупительной церемонии, после официального изгнания духа злокозненных искушений церковь была снова открыта для отправления служб, хотя непреклонное монастырское духовенство не задумываясь назвало случившееся замаскированной капитуляцией. Дальнейшие события отчасти подтвердили истинность такого суждения; было очевидно — собранная Бельсенцей документация не оставляла в этом никаких сомнений, — что в той весьма специфической атмосфере, которой дышала теперь Маремма, собор Святого Дамаса оказался излюбленным и с трудом поддающимся наблюдению сборным пунктом паникеров и распространителей слухов, а также модным местом встреч зимующих в городе и становящихся все более многочисленными богатых, скептически настроенных жителей столицы. Часто появлялась там и Ванесса, хотя она была неверующей; отвечая на мои вопросы по поводу этих посещений, она ограничивалась ничего не значащими ответами; она приходила туда, чтобы оказать поддержку духовенству, среди которого вдруг, словно по мановению волшебной палочки, а может быть, и не без ее участия, взошли семена ясновидчества; у меня складывалось такое впечатление, что над всем этим задымленным кострищем распространяется идущий из самых высоких орсеннских сфер принцип высшего соизволения, с которым я достаточно близко познакомился благодаря присланным мне из Синьории инструкциям. Святой Дамас оказался одной из тех трещин, через которую подозрительные испарения распространились по всем улицам города. Так что взглянуть на эту излучавшую запах серы крипту было небезынтересно.
