Эндрю Миллер - Подснежники
Банк, в котором Татьяне Владимировне предстояло подписать договор и получить деньги, находился в той части Москвы, что называется Китай-городом. Стена в стену с ним стоял игорный дом, а напротив — магазин, торговавший дешевыми DVD. Я немного опоздал. День был будний, понедельник, по-моему, и мы занимались в нашем офисе новой ссудой. Деньги продолжали стекаться в Москву даже после того, что учинил Кремль с тем самонадеянным нефтяным магнатом, его несчастным юристом и горсткой прогневавшихся держателей акций. К моему приходу все уже стояли у входа в банк: Маша и Катя в брючных, обтягивавших бедра костюмах, которых я прежде не видел; Степан Михайлович — с его собранными в хвостик волосами — в неопределенного цвета твидовой куртке; Татьяна Владимировна в плиссированной юбке и коричневой кофточке. Войдя в банк, мы миновали череду мрачных, восседавших за пуленепробиваемыми стеклами насупленных кассиров, прошли в дверь с кодовым замком и оказались в подобии зала заседаний с прорезанными под потолком, точно в тюремной камере, окнами и графином с тепловатой водой на столе.
Нас ожидали двое служащих банка, мужчина и женщина. Первому предстояло подписать документ, который пойдет в государственное бюро регистрации собственности, второй — пересчитать деньги, принесенные Степаном Михайловичем в потертом кожаном кейсе (откуда взялись вторые двадцать пять тысяч, я так никогда и не узнал). В дальнем конце комнаты имелась еще одна дверь, забранная сдвижной металлической решеткой, какими на ночь запирают изнутри магазины. Один из служащих открыл эту дверь, мы гуськом прошли в нее и стали спускаться по винтовой металлической лестнице — двое банковских служащих, Степан Михайлович, Татьяна Владимировна и я, ее поверенный, — тишину нарушали только наши шаги да затрудненное дыхание старухи. Она шла впереди меня, и, когда кто-то закрыл за нами дверь, со скрежетом проехавшуюся по полу, и запер засов, я увидел, как голова ее дернулась, чуть повернувшись назад, — судорожное движение, ставшее у советских людей автоматическим.
Подвальное помещение было безоконным, душным, безжалостным склепом с деревянным столиком в центре, похожим на те, за какими мы с тобой когда-то давно писали экзаменационные работы, и свисавшей с потолка одинокой лампочкой. Стены его состояли из депозитных ящиков. Банковская служащая, которая должна была пересчитать деньги, полная пожилая армянка — так мне, во всяком случае, показалось, — вежливая, но явно очень усталая, села на единственный в помещении стул. Степан Михайлович достал из кейса деньги, пачки тысячерублевых бумажек общей стоимостью в пятьдесят тысяч долларов, и вручил их этой женщине для проверки. Все остальные обступили ее, тяжело дыша, и смотрели, как она веером раскладывает банкноты под ультрафиолетовой лампой, как разглядывает каждую в маленький окуляр вроде тех, какими пользуются ювелиры, и, набрав пачку, грузит ее в шумную счетную машинку. В конце она разделила банкноты на три высокие стопки, скрепила каждую круглой резинкой и уложила в угольно-черный депозитный ящик. Потом заполнила какой-то бланк и вдвинула ящик в стену.
Мы полезли, пыхтя, по лестнице. В комнате наверху Татьяна Владимировна и Степан Михайлович сели за стол. Я встал у стены между Машей и Катей. Татьяна Владимировна подписала новый договор о продаже, в спешке составленный по моей просьбе Ольгой: она отдает квартиру и получает пятьдесят тысяч долларов. Подписала быстро, не читая, и с улыбкой повернулась к нам. Служащий банка объяснил, что копия договора будет направлена в бюро регистрации собственности. Когда она пройдет проверку, то есть через неделю-другую, бюро пришлет в банк документ, утверждающий Степана Михайловича в качестве нового владельца квартиры, и он получит дубликаты ключей от нее, которые до той поры будут храниться в банке, а Татьяна Владимировна сможет прийти сюда за деньгами.
— Поздравляю! — сказала Маша.
— Ой, Татьяна Владимировна! — воскликнула Катя, подскочила к старушке и обняла ее, так и сидевшую за столом, сзади.
— Поздравляю! — сказал и я.
— Спасибо, — ответил Степан Михайлович.
— Посудомоечная машина! — произнесла Татьяна Владимировна и засмеялась.
Примерно в то же время снова исчез наш инспектор, Вячеслав Александрович. Ссуда была уже выдана полностью, предполагалось, однако, что мы подтвердим выполнение всех условий договора и соблюдение сроков работ, — в частности, возможность осуществления первых поставок нефти уже нынешним летом, — это означало бы, что проектная компания начнет возвращать ссуду в соответствии с установленным нами графиком выплат. Однако телефон Вячеслава Александровича оказался отключенным, а его электронная почта автоматически рассылала в ответ на любое письмо сообщение о том, что ему крайне жаль, он просит простить его, но, возможно, прежде, чем он сможет ответить, пройдет какое-то время. И Казак тоже вдруг оказался недоступным. Сергей Борисович заглянул в то стоявшее напротив Кремля здание, где мы провели с ним последнее совещание. И тут выяснилось, что принадлежит оно торгующей нефтью компании, во главе которой стоит неимоверно жирный узбек, откровенный уголовник. Его подчиненные заявили, что ни о каком Казаке сроду не слыхали, и попросили Сергея Борисовича очистить помещение. Обратившись же в «Народнефть», мы получили — в письменном виде — ответ, сводившийся к тому, что эта компания никакой юридической ответственности за деятельность совместного предприятия не несет. Паоло сказал, что причин пугать банки у нас пока нет, однако я видел, что он сильно занервничал: под глазами появились темные круги, а кроме того, он начал то и дело ругаться по-итальянски. Казака он теперь называл не иначе как «приятель Николаса». В офисе его сторонились, и тот, кто случайно оказывался в одном с ним лифте, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не отрывая глаз от красных цифр над дверью и ожидая возможности выскочить наружу.
В день, когда поступило подтверждение от бюро регистрации собственности, я уйти с работы не смог и потому не видел картины, которую рисовало мне воображение: Татьяна Владимировна вперевалочку покидает банк, унося с собой большой пластиковый пакет с переведенными в рубли пятьюдесятью тысячами долларов, и направляется к квартире, в которой она прожила сорок лет и надеялась остаться еще дней на десять, до середины июня — времени, когда дни становятся самыми длинными, а зима начинает казаться сном. С этой частью происходившего они ничего сделать не могли. За нее отвечал банк, служащие которого никому, кроме Татьяны Владимировны, деньги не выдали бы. А значит, они должны были оказаться в ее руках — по крайней мере, на какое-то время.
Перед тем как мы попрощались с ней — в тот раз, когда эти деньги были пересчитаны и положены в сейф, — Татьяна Владимировна пригласила нас в последний раз посетить ее квартиру. Дорога от банка до дома заняла совсем немного времени. В коридоре квартиры стояли одна на другой уже заполненные вещами коробки. Мебель выглядела голой, смущенной. Тарелки и дипломы больше на стене не висели. В кухонной раковине лежал букет цветов. Татьяна Владимировна рассказала, что их поднесли ей, вместе с новым радиоприемником, коллеги — в конце прошлой недели, в последний ее рабочий день.
Я тоже получил от нее подарок. Она сказала, что вещей у нее слишком много, непонятно даже, сможет ли она разместить все их в Бутове, да и зачем ей столько? А кроме того, она хотела, чтобы у меня осталась какая-то память о нашем знакомстве. И потому подарила мне свою фотографию — ту с гимнастическим обручем, сделанную, когда сорок лет коммунистического вранья и нехватки самого необходимого, затем десятилетие надежд, нового вранья и новых нехваток и, наконец, знакомство с Машей, Катей и со мной — все это было еще впереди. Снимок мне принимать не хотелось, но Татьяна Владимировна настаивала. По-моему, ты однажды увидела его в ящике комода и спросила, кто на нем изображен, а я пробормотал что-то насчет сувениров, но правды тебе не сказал. Из всего, чем я обладаю, — а обладаю я для человека моих лет и с моим банковским счетом не столь уж и многим — фотография Татьяны Владимировны, сделанная в пору ее черно-белой юности, это первое, с чем я был бы счастлив расстаться, первое, от чего мне хотелось бы избавиться, однако выбросить ее я почему-то не могу.
Глава шестнадцатая
Как я уже говорил, — запах.
Цветы возвратились на отведенные им в центре бульвара места — нарядные батальоны тюльпанов и анютиных глазок. Во исполнение секретной статьи Российской конституции половина женщин, которым еще не исполнилось сорока, переоделась проститутками. Теплый воздух и бензиновые пары создавали над крышами новоарбатских казино подобия миражей. Была середина июня, и Константин Андреевич начал пованивать.
