Ирвин Шоу - Вечер в Византии
Они не виделись полгода, и он заметил, что она налилась за это время, груди ее под темно-зеленым свитером, ничем не стесняемые, значительно потяжелели. Лицо похудело и заострилось книзу, стало почти треугольным, с чуть заметными впадинами под выпуклыми скулами. Она всегда была здоровым ребенком и теперь превращалась в здоровую, цветущую женщину.
— Нравится тебе то, что ты видишь? — с улыбкой спросила она. Этот вопрос уже давно вошел у них в обиход — Энн придумала его, еще когда была девочкой.
— Более или менее, — ответил он, поддразнивая ее. Он не смог бы выразить словами переполнявшую его радость и нежность, нелепое и такое приятное чувство самодовольства, которое доставила ему дочь — плоть от плоти его, подтверждение его жизнеспособности и родительской мудрости. Он взял ее руку и сжал, удивляясь, как всего несколько минут назад мог огорчаться из-за того, что она приезжает.
Так рука об руку они и вышли из аэровокзала следом за носильщиком. Он помог погрузить ее вещи в багажник. Брезентовая сумка оказалась очень тяжелой — там были книги. Когда Крейг взял ее, одна из книг выпала. Он ее поднял. «Воспитание чувств» на французском языке. Засовывая книгу в сумку, он невольно улыбнулся. Предусмотрительная путешественница его дочь: готовится увидеть здесь девятнадцатый век.
Они поехали в Канн. Из-за интенсивного движения машина шла медленно. Время от времени Энн наклонялась к нему и гладила по щеке, как бы желая убедиться легким прикосновением пальцев, что она действительно здесь, рядом с отцом.
— Голубое Средиземное море, — сказала она. — Знаешь, по правде, это было самое восхитительное приглашение в моей жизни. — Она засмеялась какой-то своей затаенной мысли. — Твоя жена говорит, что ты стремишься купить мое расположение.
— А ты как считаешь?
— Если это правда, продолжай в том же духе.
— Как съездила в Швейцарию?
— В целом — ужасно.
— Что она делает в Женеве?
— Консультируется с частными банками. С ней — ее дружок, помогает ей консультироваться. — В голосе Энн появилась жесткость. — С тех пор как ты стал давать ей все эти деньги, она просто помешалась на том, куда лучше вложить капитал. Считает, что американская экономика недостаточно устойчива, и собирается скупать акции западногерманских и японских компаний. Сказала, чтоб я посоветовала тебе делать то же самое. Глупо, говорит, получать с капитала всего пять процентов. У тебя, говорит, никогда не было коммерческой жилки, поэтому она и заботится о твоих интересах. — Энн скривила губы в усмешке. — Опять-таки в твоих же интересах, говорит она, порвать с этой твоей парижской знакомой.
— Так она и сказала? — Крейг постарался произнести это спокойно, чтобы Энн не заметила злости в голосе.
— Она много чего наговорила.
— Да что она вообще знает о моей парижской знакомой?
— Я не знаю, что она знает. Знаю лишь то, что она мне сказала. Сказала, что эта женщина слишком молода для тебя, что она похожа на маникюршу и ее интересуют только твои деньги.
Крейг рассмеялся:
— Похожа на маникюршу! Значит, она никогда ее не видела.
— Говорит, что видела. Даже скандал ей устроила.
— Где?
— В Париже.
— Так она и в Париже была? — недоверчиво спросил он.
— А то как же. Исключительно в твоих интересах. Она сказала этой даме, что она думает об авантюристках, которые обольщают старых дураков и разбивают счастливые браки.
Крейг недоуменно покачал головой.
— Констанс ни слова мне об этом не говорила.
— О таких вещах, я думаю, женщины не очень-то любят рассказывать. Ты познакомишь меня с Констанс?
— Конечно, — смущенно ответил Крейг. Когда он обнимал свою дочь при встрече в аэропорту, то никак не предполагал, что их разговор примет такой оборот.
— Ну, а что касается Женевы, то там была одна смехота. Пришлось даже отужинать в «Ричмонде» с мамулей, ее приятелем и прочими ханжами.
Крейг молча вел машину. Он не хотел говорить с дочерью о любовнике своей жены.
— Целое представление, — продолжала Энн. — Тьфу! Расселся, заказывает икру, орет на официанта из-за вина, потом любезничает пять минут с мамулей и пять минут со мной. Я вдруг поняла, почему я с двенадцати лет ненавижу мамулю.
— Это неправда, — мягко возразил Крейг. Он готов был принять на себя вину за многое, но не хотел отторгать дочерей от их матери.
— Нет, правда: ненавижу, — сказала Энн. — Ненавижу, ненавижу. Как ты мог столько лет терпеть у себя в доме этого жалкого, нудного человека, который притворялся твоим другом, почему ты так долго мирился со всем этим?
— Прежде чем винить других, надо посмотреть на себя, — сказал Крейг. — Я ведь тоже был не ангел. Ты уже большая девочка, Энн, и, я полагаю, не сегодня поняла, что мы с твоей матерью давно живем каждый своей жизнью.
— Своей жизнью! — нетерпеливо воскликнула Энн. — Ну, пусть каждый своей. Это мне понятно. Непонятно другое: почему ты женился на этой стерве…
— Энн! — оборвал ее Крейг. — Ты не должна так говорить…
— Но еще непонятней мне, почему ты позволяешь ей угрожать тебе судом за адюльтер и вымогать у тебя деньги. И дом! Почему ты не найдешь сыщика, чтобы он дня два последил за ней и ты б увидел, как она себя ведет?
— Этого я не могу сделать.
— Почему не можешь? Она же наняла сыщика, который следил за тобой.
Крейг пожал плечами.
— Ты рассуждаешь, как юрист, — сказал он. — Просто не могу.
— Слишком ты старомоден. В этом твоя беда.
— Не будем об этом говорить, прошу тебя. Ты помни одно: если бы я не женился на твоей матери, то не было бы сейчас ни тебя, ни твоей сестры, а раз вы у меня есть, все остальное пожалуй, не так уж и важно. И чтобы ваша мать ни делала и ни говорила, я по-прежнему благодарен ей за вас. Будешь это помнить?
— Постараюсь. — Голос у Энн задрожал и Крейг испугался, что она сейчас расплачется, хотя она никогда не была плаксой, даже в детстве. — Скажу только одно, — с горечью добавила она. — Не хочу я больше видеть эту женщину. Ни в Швейцарии, ни в Нью-Йорке, ни в Калифорнии. Нигде. Никогда.
— Еще передумаешь, — мягко сказал он.
— Хочешь на спор?
«Черт бы их побрал, эти семейные дела», — подумал он.
— Я хочу, чтобы и ты и Марша знали совершенно точно: Констанс не имеет к моему разрыву с вашей матерью никакого отношения. А оставил я ее потому, что мне все это надоело и я уже был на грани самоубийства. Потому, что брак наш потерял всякий смысл, а продолжать бессмысленную жизнь я не хотел. Я виню вашу мать не больше, чем самого себя. Но, кто бы ни был тут виноват, продолжать не имело смысла. Констанс же просто случайно оказалась в это время на моем пути.
— Ладно, — сказала Энн. — Верю.
Несколько минут она молчала, и Крейг с благодарностью отметил это про себя, проезжая мимо каннского ипподрома. Скачки на юге… Ничего не значащие победы, незасчитанные поражения. Разбрызгиватели, расставленные на зеленом поле, изливали мириады дугообразных фонтанчиков. Наконец Энн, оживившись, спросила:
— Ну, а ты-то как? Развлекаешься?
— Можно сказать, что да.
— Я тревожилась за тебя.
— Тревожилась за меня? — Он не мог скрыть удивления. — Но, кажется, современная теория утверждает, что в наши дни ни один ребенок не тревожится за своих родителей.
— Я не настолько современна.
— Почему же ты за меня тревожилась?
— Из-за твоих писем.
— Что же ты в них нашла?
— Ничего такого, за что можно зацепиться. Ничего явного. Но между строк… не знаю… мне показалось, что ты недоволен собой, что ты не уверен в себе и в своих делах. Даже твой почерк…
— Почерк?
— Даже он изменился. Какой-то нетвердый стал. Словно ты уже не знаешь, как писать отдельные буквы.
— Придется мне, видно, печатать свои письма на машинке, — попытался отшутиться Крейг.
— Не так все просто, — серьезно сказала она. — У нас на кафедре психологии есть профессор, специалист по почеркам, и я показала ему два твоих письма. Одно я получила от тебя четыре года назад, а другое…
— Ты хранишь мои письма? — Необыкновенный ребенок. Сам он никогда писем от своих родителей не хранил.
— Конечно, храню. Так вот, однажды этот профессор сказал, что задолго до того, как что-нибудь случится, когда нет еще никаких симптомов и вообще ничего и сам человек еще ничего такого не чувствует, почерк его… ну, как бы предсказывает перемены — болезнь, даже смерть.
Он был потрясен тем, что она сказала, но старался не показать этого. Энн с детства отличалась прямотой и откровенностью и выпаливала все, что ей приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся ее беспощадной правдивостью, которую считал признаком замечательной силы характера. Но сейчас ему было не так уж забавно, ибо беспощадная правда касалась его самого. Он попытался обратить все в шутку.
