Ганс Носсак - Избранное
— Да нет же. Все знают правду, но только время от времени пытаются ускользнуть от нее, дать себе, пусть короткую, передышку, спрятавшись за неправдой. И это, конечно, легко прощается.
— Не могу избавиться от чувства, что в этом вопросе вы что-то скрываете, — сказал председатель суда раздраженно. — Или по меньшей мере, что вы каждый раз увиливаете от ответа.
— О нет, уж точно я не увиливаю. Даже от однообразия не сумел увильнуть. И здесь, в зале суда, признал неуверенность в себе. Хотя не каждый это признает. Не правда ли?
— По-моему, вы скорее кажетесь человеком уверенным в себе, человеком, который очень хорошо знает, чего он хочет.
— Это только видимость, и вот откуда она взялась: я знаю совершенно точно, что именно для меня неприемлемо. Я это познал на собственном опыте. И то был болезненный опыт.
— И все же, — председатель суда то и дело возвращался к исходной точке, — и все же ваша жизнь и ваш брак в известном смысле выглядели образцовыми, но во всех положительных высказываниях о вас заметно некоторое сомнение или, если выразиться точнее, некоторые колебания. Позвольте мне это сформулировать иначе: когда людей спрашивают, какого они о вас мнения, они вместо того, чтобы ответить — прошу прощения за вульгаризм — «Этот парень что надо!», говорят с едва заметным предубеждением в голосе: «Ничего дурного о нем не скажешь», и звучит это почти так: «Ни в чем дурном он пока не замечен». Ясна ли вам разница?
— Они мне не верят, — сказал подсудимый, улыбаясь.
— Да, вот именно. А почему?
Люди полагают, что за однообразием его жизни скрывается нечто другое. Порок или какие-то отклонения от нормы. Ибо без причины, по их мнению, ни один человек не согласится вести такое однообразное существование. И хотя ему выдали, так сказать, свидетельство о благонадежности, люди чувствуют себя в его обществе неуютно. Они не могут избавиться от недоверия. Он, кстати, изо всех сил старался рассеять это недоверие. Например, по понедельникам с утра изучал газету, чтобы узнать, какая футбольная команда выиграла, и таким образом не попасть впросак в разговоре — клиенты этого не любят. Он настолько поднаторел в футболе, что знает о нем даже больше некоторых заядлых болельщиков. С политикой и с остальными злободневными историями происходит то же самое.
— Надо только обладать соответствующим чутьем, — заметил подсудимый, улыбаясь, — понимать, что сегодня интересует публику. Это не так уж трудно.
Но, разумеется, это опять же утомительно, утомительно все время играть роль, стараясь не настораживать окружающих. Надо, к примеру, точно вычислить ту секунду, когда положено ударить кулаком по столу, демонстрируя свой гнев по поводу безразличной тебе политической ситуации или по поводу ошибки футболиста — общего любимца. Возможно, что он не всегда выбирал подходящий момент, не исключено, что люди это замечали.
— Что? Что именно могли заметить люди?
— Что моя личная жизнь или, скажем, то, что здесь, в этом зале, называют личной жизнью, служило всего лишь маскировкой.
— Ваша личная жизнь? — воскликнул председатель суда с несказанным удивлением. — Вы уже до этого сказали нечто подобное. Странное заявление, должен отметить со всей откровенностью. Мне кажется, все мы исходим как раз из обратного. Позицию в обществе можно было бы скорее назвать маскировкой наших человеческих качеств, ну а что касается личной жизни, то…
Подсудимый кивнул.
— Да, я знаю, это одно из общепринятых заблуждений.
— Прежде всего я хочу указать на опрометчивость вашего заявления, подсудимый. Нет, прошу не перебивать меня. Мы пришли сюда не для дружеской беседы, вы находитесь на скамье подсудимых. Запомните. Но я хотел бы довести до вашего сознания: как можете вы, один человек, считать, что все остальные заблуждаются? Общепринятые заблуждения. Хорошенькая штука!
Подсудимый стоял, опустив голову. Он, видимо, обдумывал замечание председателя суда. Наконец он сказал:
— Да, это очень опрометчивые слова. Лучше оставить эту тему.
— Почему?
— Да потому, что в противном случае я наговорю кучу опрометчивых слов. Все дело в тех вопросах, которые здесь задают. И в том положении, в какое я поставлен.
— В какое, собственно?
— В положение подсудимого.
— Ага! Если я вас правильно понял, вы отказываетесь отвечать потому, что боитесь уличить себя ненароком?
— Боюсь уличить? — переспросил подсудимый.
Быть может, повторяя вопрос, он не подумал ничего особенного, однако председатель суда усмотрел в словах подсудимого скрытую издевку и призвал его к порядку.
— Итак, скажите коротко и ясно: вы отказываетесь отвечать?
— Я не отказываюсь, но в интересах суда прошу оставить эту тему, ведь она приведет только к недоразумениям, которые будут также истолкованы как опрометчивые ответы. Поверьте мне наконец, господин председатель: человека, который всю ночь напролет трясся в поезде, чтобы забрать свою жену, нельзя ни в чем уличить. В крайнем случае его можно сбить, ведь он так устал. Разве не лучше держаться фактов, которые непосредственно касаются суда?
— Я в последний раз напоминаю: предоставьте уж нам решать, касается это суда или не касается… Что вы подразумевали под словом «маскировка»?
— Все то, что можно застраховать. Все, что подвластно законам. А кто эти законы не исполняет, того можно соответственно наказать.
— Почему или перед кем вы считали нужным маскироваться?
— Я маскируюсь, чтобы получить передышку.
— Передышку? Хватит говорить загадками. Прошу вас.
— То была попытка спастись от преждевременного уничтожения, став незаметным. Ведь то, что уничтожает, преисполнено ненависти и, подобно клейкой массе, течет туда, где образуется вакуум, в пустом пространстве эта масса застывает. Быть может, моя попытка не удалась. Потому-то я и стою здесь.
Прокурор пришел на помощь председателю суда:
— Иными словами, вашу жену вы использовали с целью маскировки, как вы это сами называете.
— Как раз с ней я был ничем не прикрыт ни с какой стороны.
— Таким образом, ваша жена ни в коем случае не могла ждать от вас надежной защиты?
— Это звучит слишком хитроумно, господин прокурор.
— Не увертывайтесь, подсудимый, — крикнул прокурор. — В самом деле, вы умеете чрезвычайно ловко защищаться. Не надо, однако, считать, что в суде сидят круглые дураки. По отношению к вашей жене вы использовали ту же тактику уверток?
— Нет, мне не нужна была никакая тактика, да это и не помогло бы.
— И вы вполне уверены, что ваша жена воспринимала все точно так же, как и вы, что все казалось ей само собой разумеющимся? Ведь вы это так теперь представляете?
— Да.
— Суд в этом сомневается.
— Знаю. Вы слышали когда-нибудь плач женщины в соседней комнате, господин прокурор?
— Этот вопрос вы уже задавали. Стало быть, ваша жена часто плакала в соседней комнате? — быстро спросил прокурор.
— Думаю, что этот плач вы не слышали. Он не доходил до ваших ушей.
— Возможно. А по какой причине ваша жена плакала в соседней комнате?
— Я имею в виду не мою жену и не какую-то определенную соседнюю комнату, господин прокурор. И я говорю не о плаче, вызванном ясной причиной, и не о женщине, которая плачет, чтобы ее услышали. Я говорю о слезах, пролитых над быстротечностью всего сущего. Эти слезы не становятся менее быстротечными после того, как бедняжку погладят по голове или заверят в своем постоянстве. Конечно, можно заткнуть уши, так оно чаще всего и бывает. Вас это устраивает?
— Устраивает это нас или нет, не играет роли. А вот вы обращались со своей женой не как с существом из плоти и крови, — возмущенно закричал прокурор.
Подсудимый оглянулся, ища глазами адвоката: очевидно, он считал, что тот вступится за него. Но поскольку адвокат молчал, что, видимо, удивило подсудимого, подсудимый сказал:
— Господин председатель, со мной можете делать все, что вам угодно. Мне это безразлично. Но я заявляю протест, я не хочу, чтобы о моей жене говорили таким непозволительным образом.
Все присутствующие были удивлены негодованием подсудимого и тем возмущенным тоном, каким он заявил свой протест.
Председатель сказал: он, мол, не думает, что прокурор намеревался оскорбить жену подсудимого. Кроме того, сам он, председатель, не понимает, почему подсудимый так болезненно отнесся к замечанию обвинителя.
— Но мы ведь здесь не в больнице, — сказал подсудимый.
Председатель суда еще раз заверил подсудимого, что тот, как видно, неправильно истолковал слова прокурора.
— Давайте продолжим слушание дела. Согласно показанию вашей матушки…
— Моей матушки? — прервал его подсудимый с изумлением.
При чем здесь его мать?
