Ганс Носсак - Избранное
Подсудимый помолчал немного, потом продолжал свой рассказ:
— Я сказал все, что мог. Не мое дело решать, удовлетворило ли это вас. Я рассказывал очень неохотно и только потому, что господин прокурор счел необходимым задать соответствующий вопрос. Кроме того, я не хочу создавать впечатление, будто я что-то злонамеренно утаиваю. Не исключено, что мой рассказ поможет господину прокурору. Однако не исключено также, что он наведет его на ложные размышления. Извините, господин прокурор, что я осмелился сделать такое замечание. Ведь в этом зале мне оказали честь, назвав человеком «надежным». И вот вы поймете теперь, наверно, почему мне и впрямь не оставалось ничего иного, как оправдывать надежды. Я сам знаю, что вел безупречную жизнь. До отвращения безупречную. Такие люди, как мы с женой, не могли позволить себе даже мимолетного романчика, чтобы не казаться такими отвратительно безупречными. Все было у нас совершенно «надежным» и «безупречным», совершенно обтекаемым. Любопытные, которые пытались сунуть нос в нашу жизнь, не находили ни малейшей щелки, им становилось не по себе, и они оставляли нас в покое. Ведь любопытные нипочем не поверили бы, если бы мы им сказали: к нам все равно не сунешь нос. Они нам не поверили бы, так же как не поверил суд, который я предупредил в начале судебного разбирательства, обратившись к нему с просьбой: осудите меня просто так, без всяких формальностей. К сожалению, меня не послушались.
Подсудимый вздохнул.
— Вот что я еще хотел сказать: несмотря на все, ни я, ни моя жена ни на секунду не сомневались в том, что наша безупречная личная жизнь всего лишь маскировка для внешнего мира, но даже эта маскировка имела свои пределы. Например, господа, я говорю о детях. Вопрос этот, как видно, возбуждает ваш жгучий интерес. И разумеется, любая маскировка была неполной из-за отсутствия детей. Но для нас было просто невозможно произвести на свет детей только для того, чтобы получить свидетельство о благонадежности, своего рода удостоверение личности, где говорилось бы: «Мы такие же, как все». Неужели я должен был навязать своей жене детей? Погубить ее, сделав матерью? А что стало бы с нашими детьми? При наших обстоятельствах дети были бы страховым мошенничеством. Тут даже не требуется вмешательства господина прокурора, я сам квалифицирую подобные поступки чуть ли не как государственное преступление. Мне все время кажется, что я могу думать в духе ваших законов еще лучше, чем вы сами. Во всяком случае, я отнюдь не собираюсь разрушать стройное здание вашего правопорядка. Зачем же вы сами ходите по краю пропасти, занимаясь тем, над чем не властны ваши законы? Да нет же, господа, я не желаю спорить с вами, просто я беспокоюсь и, наоборот, намерен признаться: всегда я носился с мыслью, что предстану перед судом, что мне будет вынесен приговор. Более того, я стремился к такому суду. Я бы почувствовал большое облегчение, если бы меня осудили, тогда я опять спал бы спокойней. Однако каждый раз, когда мне мерещилось, будто я нашел такой суд, и когда, преисполненный доверия, входил в зал, чтобы подчиниться неизбежному, я испытывал ужасающе унизительное разочарование, ибо кресло судьи было пусто, стало быть, мне самому следовало сесть на его место и вынести себе приговор. Но кто может взять на себя такое? И чего от меня требуют? Неужели я уже созрел для того, чтобы найти смягчающие вину обстоятельства? Ибо смягчающие вину обстоятельства для меня означали бы, что надо изобличить других, означали бы, что следует мстить. Именно поэтому я до сих пор отказывался вынести себе смертный приговор. И по той же причине я колебался, не решаясь предать себя проклятью, такому страшному проклятью, которому мог бы предать тот суд: жить вечно с сознанием упущенных возможностей. Продолжить свое существование в другом, в таком же неудачнике. Будучи пропащим, зачинать новых пропащих.
Подсудимый опустил глаза. Казалось, он раздумывал над собственными словами. Публика замерла в ожидании. И тут подсудимый поднял взгляд и сказал, улыбаясь:
— Знаю, мои слова здесь неуместны. Прошу покорно извинить меня, господин председатель суда. Лучше, если с этой минуты мы будем придерживаться того, что вы называете фактами, того, что подчиняется вашим законам. Не правда ли? Я еще раз ответственно заявляю, что готов помогать вам во всех отношениях. Постараюсь думать так, как надлежит думать суду. Страховой маклер, коим я являюсь, наверняка имеет для этого достаточно навыков. Прежде всего мне надо следить за тем, чтобы опять не увлечься и не произносить слова, которые звучат как нечто само собой разумеющееся только за стенами этого зала. Слова эти приводят лишь к тому, что процесс мучительно затягивается.
После короткой паузы председатель суда, поочередно взглянув на членов суда, на прокурора и на адвоката, сказал:
— Благодарим за ваши пояснения. Мы вас не прерывали, и мне кажется, никто из присутствующих не имеет намерения обсуждать далее эту тему. С особым удовлетворением суд принял к сведению ваше заявление о том, что вы хотите помочь в установлении истины. Давайте сразу же начнем с этого заявления. И я тоже, минуя всякие процессуальные формальности, как это сделали вы, позволю себе задать вам один весьма щекотливый вопрос, который пришел мне на ум, когда я вас слушал. Быть может, для всех нас было бы самым лучшим, если бы вы открыли нам или пускай только мне одному, где находится в настоящее время ваша жена.
— Но ведь это как раз и есть тот единственный вопрос, на который я не в состоянии ответить! — воскликнул подсудимый. — Если бы я это знал, то уж точно не стоял бы здесь. Я предполагаю… нет, я считаю… но это я говорю только вам, как частной персоне, господин председатель. Я считаю, что жена моя жива. Не знаю только, в качестве моей жены или в каком ином качестве, этого я сказать не могу. Да и почему бы ей не жить? Абсолютно здоровый человек… Но она исчезла из моего ноля зрения, и это приводит меня в некоторую растерянность. Не исключено, что все дело во мне, в моих глазах. Или, возможно, по это только мои догадки, господин председатель суда… вдруг ей стало страшно, что она замерзнет, и потому она отдалилась от меня и ушла неизвестно куда. Или вдруг — нет, я стесняюсь произнести это вслух, звучит как самореклама, — или вдруг она ушла, думая, что стоит у меня на пути. Но я говорю это только вам, лично вам, господин председатель, и то лишь потому, что вы задали мне такой сугубо личный вопрос. Прошу вас не заносить этого в протокол.
Попытка председателя направить судопроизводство в другое русло или же поскорее закончить процесс явно не удалась. Не без вздоха он опять принялся перелистывать своя досье.
— Ладно, — сказал он наконец, — судебное следствие продолжается.
После этого председатель призвал участников процесса избегать в дальнейшем всякого рода отступлений. И спросил, что произошло еще в тот вечер. Пусть подсудимый опишет это самым подробным образом. Второстепенные детали могут также оказаться важными.
На это подсудимый ответил, что ничего особенного не произошло. Они, как всегда, поужинали ровно в семь.
Не может ли он вспомнить разговоры, которые велись в тот вечер за столом?
Они с женой вообще не охотники много разговаривать.
Стало быть, спора не возникло?
Нет, им не из-за чего было спорить. Ели они за ужином рыбное филе.
Почему он упоминает филе?
Только потому, что его просили не опускать второстепенных фактов. Раз в неделю у них обязательно бывает филе. Его жена считает рыбу здоровой пищей. Вот почему они едят филе.
Придерживается ли он другого мнения?
Почему, собственно? Почему бы и ему не считать рыбу здоровой пищей? Когда он переступал порог дома, он сразу почувствовал запах жареной рыбы.
Не обронил ли он какого-нибудь замечания насчет этого запаха, замечания, которое могло бы обидеть жену?
Конечно, нет! Жена спрашивала его, нравится ли ему это блюдо. Она спрашивала его об этом каждый раз, ведь, само собой разумеется, она не хочет потчевать мужа тем, что ему не по вкусу. И каждый раз он заверял жену, что ест рыбу с аппетитом. В тот вечер тоже.
Как видно, подсудимый придает большое значение рыбному филе. Это кажется несколько странным.
Да нет же, он вообще не придает этому никакого значения. В сущности, ему безразлично, что он ест, чем его угощают. Разве что рыбное филе сразу заявляет о себе. Почуяв запах жареной рыбы на пороге своего дома, невольно подумаешь: как, уже опять?
Что означает «уже опять»?
Уже опять прошла неделя. И это, разумеется, наводит на разные мысли. Да, в то мгновение он даже ощущал дурноту. Однако с рыбным филе, как таковым, дурнота не была связана.
Не замечала ли жена ненароком, что ему становилось дурно? Как он считает?
Не замечала ни в коем случае. Дурнота ведь и впрямь продолжалась всего мгновение, да и то он ощущал ее скорее мысленно. Кроме того, если бы она что-нибудь заметила, то наверняка не подавала бы больше это блюдо.
