Марсело Фигерас - Камчатка
Я не принимал политику всерьез. Мне казалось, что это одна из тем, которые распаляют в людях фальшивый пыл, кипучие, но бессмысленные страсти. Вроде футбола. Вы уже знаете, что спорт меня не волновал, но для проформы я болел за «Ривер», между тем как Бертуччо – за «Боку». И все равно мы с Бертуччо отлично ладили, и только на следующий день после решающих матчей один из нас издевался над другим с изощренной жестокостью индейца сиу, пока не раздавался звонок на первую перемену и не приходило время заняться важными делами: поговорить о супергероях, обсудить новые комиксы, поиграть в «Титанов ринга» и всякое такое. Итак, я интуитивно чувствовал, что у вечной дуэли папы с дедушкой есть какая-то глубокая подоплека, по сравнению с которой и «ситроен», и деревенская жизнь, и даже перонизм – ерунда. И эти разногласия заставляли папу с дедушкой, даже если им совсем не хотелось, сходиться на рассвете, без секундантов, на расстояние обнаженного клинка. Возможно, причина была самая банальная – типичные трения отцов с сыновьями, о которых столько сказано в книгах, трения, которые в надлежащий момент должны были начаться у меня с моим папой, дайте только срок: надежды и планы старшего входят в противоречие с потребностью в самоутверждении у младшего; говорят, время сглаживает эти шероховатости, – сглаживает при том условии, что никто и ничто не вмешивается во взаимодействие сил: ни власть, ни чужая воля, ни обнаженный клинок.
Как бы ни относился к нему папа, но для меня дедушка был лучшим дедушкой на свете. Он пленял с первого взгляда: обаятельный толстяк, изъяснявшийся цитатами из танго («Признайся, чем меня ты опоила…») и не пропускавший ни одной возможности поиграть со мной и Гномом. Он носил усы, такие же седые, как его шевелюра. После мытья укрощал свои волосы фиксатуаром – очень уж буйно они кучерявились от природы. Сигарет он не курил, но любил кубинские сигары «Ромео и Джульетта». Пустые коробочки отдавал мне – я хранил в них фигурки супергероев и солдатиков. (По-моему, Орсона Уэллса я полюбил еще раньше, чем увидел его на экране, – за то, что он, как и дедушка, был вылитый медведь с сигарой в зубах.) Увидев у меня в руках комикс про Супермена, он каждый раз спрашивал: «Не надоело гиль всякую читать, а? Уже большой парень», а я отвечал, что брошу читать про Супермена в тот день, когда дедушка бросит читать вестерны Силвера Кейна и Марсиало Лафуэнте Эстефании (они тоже продавались в киосках), и тогда мы оба начинали хохотать и, заключив мир, покупали у первого же киоскера по два, три или пять выпусков сразу.
Иногда я замечал за дедушкой кое-какие странности. Когда что-то трогало его до глубины души, он одновременно плакал и смеялся. Сейчас приведу пример. Вот идет по телевизору программа «Субботний кружок», и ведущий Мансера представляет зрителям хор бедных или слепых детей, и, слушая их ангельское пение, дедушка рыдает и одновременно смеется. Проделать такое очень даже нелегко. И тренировка требуется куда более основательная, чем для четырехминутного погружения по методу Гудини. Во втором случае ты тренируешься сознательно, целеустремленно, как профессионал, а способность плакать и смеяться одновременно незаметно развивает в тебе сама жизнь. Будь жизнь кинофильмом и спроси кто-нибудь: «А это комедия или драма?», придется ответить: «Это такой фильм, от которого сразу хочется плакать и смеяться». И дедушка отлично это сознавал.
Нам никогда уже не выяснить, как маме удалось уговорить папу, – услышав о поездке в Доррего, мы с Гномом так обрадовались, что ни во что больше не вникали. Моментально принялись делиться друг с другом фантазиями, которые так и роились в наших головах. Доррего – это бабушка с дедушкой, которых мы не видели с новогодних праздников, а еще поля, лошади, трактор, скотина, библиотека, старые папины игрушки, озеро, лодки и, last but not the least,[53] дети управляющего Сальватьерры, которые нас вечно втравливали в разные истории. Как-то, найдя несколько банок краски, мы решили: вот папа обрадуется, когда встанет после сиесты и увидит, что «ситроен» (не этот, а предыдущий) аккуратно выкрашен в белоснежный цвет! Позволю себе на этом прервать сию повесть о добрых делах – пусть читатель сам домыслит ее развязку.
Но одной мыслью я с Гномом не поделился. В Доррего мы будем на огромном расстоянии от дачи и, следовательно, от Буэнос-Айреса. А значит, мама никуда не станет ездить одна. И наконец, Доррего было мостиком, соединившим нас с прежней жизнью, которая прервалась в тот момент, когда мама внезапно забрала нас с уроков. Доррего – это не наш дом, но самое похожее на дом из того, что у нас осталось. Там живут те, кого мы знаем и любим. Там все привычно: шумы и распорядок дня, запахи и вкус блюд.
Жаль только, Лукас не смог поехать.
63. Корректные вопросы
Скоро мы с Лукасом исчерпали круг тем, которые были вольны обсуждать. Живя бок о бок, мы наговорились до хрипоты обо всем, что допускали правила игры. Много толковали о «Битлах» – для нас они были как четыре евангелиста; это Лукас подсказал мне, что у «Битлз» найдется песня под любое настроение (даже для беспросветного отчаяния – «Yer Blues», например).
Мы говорили о бесполезности почти всех школьных предметов и о том, как следует передавать детям истинные знания. Может, дать каждому возможность самому найти книгу, которая перевернет его жизнь? Слушать на уроках самую лучшую музыку, самим играть ее и петь – разве это не дело? Почему бы преподавателям географии для начала не научить нас путешествовать в одиночку? (В наше время компасом пользуются редко – ну а если мы все-таки заблудимся?) А изучение истории разумнее всего начинать с дня сегодняшнего, верно? Как мы воспользуемся опытом предков, коли не понимаем, что происходит с нами самими?
(Время от времени, когда Лукас обращался к своим воспоминаниям, с языка у него срывались глаголы во множественном числе: «мы были там-то», «мы бегали», «однажды приходим мы», наводившие меня на предположение, что он тоже где-то оставил своего Бертуччо или своего Гнома, но, разумеется, об этом спрашивать не полагалось.)
Мы говорили о нашем опыте взаимоотношений с противоположным полом, и если у Лукаса опыт был внушительный и пестрый (хотя он упорно твердил, что красотка с фотографии в бумажнике – вовсе не его девушка и никогда таковой не была), то у меня он исчерпывался Марой с английского факультатива и дочкой родительских друзей, в присутствии которой я сразу начинал дурачиться. Наверно, после общения со мной она составила невысокое мнение об интеллектуалах с тонкой душевной организацией, и я отчасти виноват в том, что она вышла замуж за профессионального игрока в поло.
Разговаривали мы и о кино, телесериалах и комиксах. Лукас спросил, попадался ли мне комикс «Этернавт». Он мне должен понравиться, раз я так люблю «Захватчиков». «Поищу», – сказал я. Помню, лицо Лукаса озарилось улыбкой Джоконды, и он сказал мне, что в наше время спрашивать киоскеров: «А «Этернавт» есть?» – тоже некорректный вопрос.[54]
Все пути приводили к некорректным вопросам. Несколько дней нам казалось, что мы обречены на безмолвие.
Не знаю уж, кто из нас начал первый – он или я. Наверно, я, сын Женщины-Скалы. Уже тогда во мне сидел бес, подмывающий игнорировать навязанные мне ограничения или, по крайней мере, ловко ускользать от них в стиле Гудини; не скажу, что я не замечал условностей и обстоятельств, – я их видел, но по-своему, точно дальтоник. Раз «некорректные вопросы» были под запретом, я, вероятно, долго ломал голову, придумывая «корректные» – вопросы, которые можно было задавать вслух, в полный голос, при дневном свете. Меня раздражало, что вопросов задавать нельзя: сначала запрещают только некоторые, а потом все сразу; спрашивать – это же так классно; когда перестаешь задавать вопросы, считай, тебя нет, ты мертвец. И тут мы напали на золотую жилу. Есть вопросы настолько очевидные, что кажутся идиотскими, – но ответов на них мы не знали. К примеру, почему небо голубое. Почему книги четырехугольные. Почему вода мокрая. Зачем природа породила растения с острым вкусом. Кто придумал стричь волосы так, чтобы получилась челка. Почему осенью листья желтеют. Почему, если подышать гелием, голос у тебя становится тоненький, как у малыша Бенито из передачи «Дон Котофей и компания». Почему воздух прозрачный. Как на пластинках хранится музыка. Почему святых рисуют с нимбами (вклад Гнома). Из-за чего умерли мертвые языки. Почему когда мы общаемся, то просто говорим – могли бы и петь, например. Какая температура на Солнце – посреди зимы этот вопрос ввергал нас в сладостную тоску. Мы так увлеклись, что остановиться не могли.
Не боясь замерзнуть, мы садились на грязную землю, прислонялись спинами к деревьям и надолго умолкали. Казалось, мы бездельничаем, – а на самом деле мы напряженно трудились. Чувствовали сквозь толстые куртки все складки древесной коры. Открывали для себя, до чего влажна и мягка земля, на которой мы сидим. Вдыхали студеный воздух, ощущая, как он движется по телу, пока не согреется, – тут-то мы и переставали его чувствовать, поскольку он уже становился частью нас самих. Иногда мне мерещилось, что стекла в окнах растекаются. (Стекло – это жидкость, которая застыла в нашем восприятии, словно мы нажали кнопку «пауза».) И тогда кто-нибудь из нас – все равно кто – задавал первый вопрос: «Волосы у нас на голове – это антенны?», а другой отвечал своим: «Почему на руке пять пальцев – не три, не семь и не двенадцать?», и вопросы текли рекой, вырывались из наших ртов вместе с клубами белого пара, придававшими нам сходство с добрыми драконами: как гласит молва, драконы, принадлежащие к лагерю светлых сил, выдыхают белый дым.
