Эдуард Асадов - Что такое счастье. Избранное

Как цыгане поют — передать невозможно,
Да и есть ли на свете такие слова?!
То с надрывной тоскою, темно и тревожно,
То с весельем таким, что хоть с плеч голова!

Как цыгане поют! Нет, не сыщутся выше
Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.
Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал: —
Как мне жаль, что я больше цыган не услышу!

За окном полыхает ночная зарница,
Ветер ласково треплет бахромки гардин.
Жмурясь сотнями глаз, засыпает столица
Под стихающий рокот усталых машин…

Нынче дом мой как бубен гудит молдаванский:
Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен…
Кто вы, братцы: друзья из театра «Ромэн»
Или просто неведомый табор цыганский?

Ваши деды в лихих конокрадах ходили,
Ваши бабки, пленяя и «Стрельну» и «Яр»
Громом песен, купцов, как цыплят, потрошили
И хмелели от тостов влюбленных гусар.

Вы иные: без пестрых и скудных пожиток,
Без колоды, снующей в проворных руках,
Без костров, без кнутов, без коней и кибиток,
Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.

Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.
Ведь куда б ни вели вас другие пути,
Все равно вам на этой земле многогрешной
От гитар и от песен своих не уйти!

Струны дрогнули. Звон прокатился и стих…
И запела, обнявши меня, точно сына,
Щуря глаз, пожилая цыганка Сантина
Про старинные дроги и пару гнедых.

И еще, и еще!.. Звон гитар нарастает,
Все готово взлететь и сорваться в ничто!
Песня песню кружит, песня песню сжигает.
Что мне сделать для вас? Ну скажите мне — что?!

Вздрогнув, смолкли веселые струны-бродяги,
Кто-то тихо ответил, смущенно почти:
— Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.
Ну о той, что хозяин покинул, прочти!

Май над миром гирлянды созвездий развесил.
Звон гитар… Дрожь серег… Тополиный
   дурман…
Я читаю стихи, я качаюсь от песен,
От хмельных, обжигающих песен цыган.

Ах вы, песни! Ах, други чавалэ-ромалэ!
Что такое привычный домашний уют?
Все ничто! Все качнулось на миг и пропало,
Только звезды, да ночь, да цыгане поют.

Небо красное, черное, золотое…
Кровь то пышет, то стынет от острой тоски.
Что ж вы, черти, творите со мною такое!
Вы же сердце мое разорвали в куски!

И навек, и навек эту радость храня,
Я целую вас всех и волненья не прячу.
Ну а слезы… За это простите меня!
Я ведь редко, товарищи, плачу…

Метелица, как медведица,
Весь вечер буянит зло,
То воет внизу под лестницей,
То лапой скребет стекло.

Дома под ветром сутулятся,
Плывут в молоке огоньки,
Стоят постовые на улицах,
Как белые снеговики.

Сугробы выгнули спины,
Пушистые, как из ваты,
И жмутся к домам машины,
Как зябнущие щенята…

Кружится ветер белый,
Посвистывает на бегу…
Мне нужно заняться делом,
А я никак не могу.

Приемник бурчит бессвязно,
В доме прохладней к ночи,
Чайник мурлычет важно,
А закипать не хочет.

Все в мире сейчас загадочно,
Все будто летит куда-то,
Метельно, красиво, сказочно…
А сказкам я верю свято.

В плетеной корзине живые цветы.
Метель за морозным окном.
Я нынче в гостях у актерской четы
Сижу за накрытым столом.

Хозяин радушен: он поднял бокал
И весело смотрит на нас.
Он горд, ведь сегодня он в тысячный раз
В любимом спектакле сыграл.

Ему шестьдесят. Он слегка грузноват,
И сердце шалит иногда,
Но, черт побери, шестьдесят не закат!
И что для артиста года?

Нет, сердце ему не плохое дано:
Когда он на сцену вступает,
Лишь вспыхнет от счастья иль гнева оно —
Пять сотен сердец замирает!

А радость не радость: она не полна,
Коль дома лишь гости вокруг,
Но рядом сидит молодая жена —
Его ученица и друг.

О, как же все жесты ее нежны.
Ее красота как приказ!
Он отдал бы все за улыбку жены,
За серые омуты глаз.

Все отдал бы, кладом кичась своим, —
Прекрасное кто же не любит!
Хоть возрастом, может, как дым, седым,
Брюзжаньем и чадом, всегда хмельным,
Он вечно в ней что-то губит…

Сегодня хозяин в ударе: он встал,
Дождался, чтоб стих говорок,
И, жестом свободным пригубив бокал,
Стал звучно читать монолог.

Минута… И вот он — разгневанный мавр!
Платок в его черной ладони.
Гремит его голос то гулом литавр,
То в тяжких рыданиях тонет…

В неистовом взгляде страдальца — гроза!
Такого и камни не вынесут стона!
Я вижу, как, вниз опуская глаза,
Бледнеет красивая Дездемона.

Но, слыша супруга ревнивые речи,
Зачем без вины побледнела жена?
Зачем? Ведь в трагедии не было встречи!
Зачем? Это знаем лишь я да она.

Я тоже участник! Я, кажется, нужен,
Хоть роли мне старый Шекспир не отвел.
Я был приглашен и усажен за стол,
Но «роль» у меня — не придумаешь хуже!

Ты хочешь игры? Я играю. Изволь!
И славно играю, не выдал ведь злости.
Но как тяжела мне нелепая роль
Приятеля в доме и честного гостя!

Опять спектакль по радио звучит
И сердце мне, как пальцами, сжимает.
Мир, как театр, погаснув, замирает,
И только память заревом горит.

Тут вечность: ни пушинки не смахнешь.
На сцене — зал. А у окна в сторонке
О чем-то бурно спорит молодежь.
А ты сейчас стремительно войдешь,
Заговоришь и засмеешься звонко.

Я помню все до крохотного вздоха…
Теперь помчит по коридорам звон,
Ты стул чуть двинешь в сторону, и он
Вдруг, словно дед, прошамкает:
«Мне плохо…»

Спектакль идет. А вот теперь ты дома
Средь моря книг, средь бронзы и шкафов.
Я слышу легкий звук твоих шагов,
Почти до острой нежности знакомый.

Ты говоришь, но что ты говоришь,
Уже неважно. Главное не слово,
А звуки, звуки голоса грудного,
Который ты, как музыку, творишь.

А вот сейчас ты к шкафу подойдешь,
Положишь книгу и захлопнешь дверцу.
Ах, как щемит и радуется сердце,
Ты здесь, ты рядом, дышишь и живешь!

Накал завязки: злая правда слов
О подлости. Как будто ранят зверя.
И крик твой: «Нет! Не смейте! Я не верю!»
И вся ты — гнев, и мука, и любовь!

А в зале нарастает напряженье,
Он здесь, он твой, волнений не тая.
Скрип кресла, возглас, кто-то от волненья
Чуть кашлянул, возможно даже, я.

Да, все с тобою, только позови.
И ты ведешь их трепетно и свято,
Как по тугому звонкому канату
К высокой правде, счастью и любви.

Кто выдумал, что время быстротечно,
Что бег его нельзя остановить?
Нет! Как мустанг, что выскочил беспечно,
Оно отныне взнуздано навечно,
И ты в седле, ты вечно будешь жить!

Спектакль идет. Он все еще со мной,
Ах, как мне жаль, что ты меня не слышишь!
Ты в двух шагах, живешь, смеешься, дышишь,
Ну просто хоть коснись тебя рукой!

Еще чуть-чуть, еще совсем немного —
И занавес бесшумно упадет,
И вмиг тебя и звезды у порога
Все два часа безжалостно и строго
От наших дней незримо отсечет…

Но вот и он. Постой, а что потом?
Потом — как буря вспыхнувшие лампы,
Оваций гулко падающий гром,
И ты в цветах, стоящая у рампы…

А что еще, чего на пленке нет?
Еще — стук сердца птицей многокрылой,
Средь всех цветов — еще и мой букет
И шепот твой сквозь шум: «Спасибо,
милый!»

За окнами уныло тянет вой
Ветрище, как наскучивший оратор.
Твой легкий шаг, твой смех и голос твой
В Останкино, спеша уйти домой,
Скрутил в рулон усталый оператор.

Но ветер стих. И вновь такая тишь,
Что звон в ушах. И кажется до боли,
Что вот сейчас, сейчас ты позвонишь —
Уже моя, без грима и без роли…

А впрочем, что мне милый этот бред?!
Не будет ни звонка, ни почтальона,
Ни нынче и ни через много-много лет,
Ведь нет туда ни почты, ни ракет
И никакого в мире телефона.

Но пусть стократ не верит голова,
А есть, наверно, и иные силы,
Коль слышит сердце тихие слова,
Прекрасные, как в сказках острова,
И легкие, как вздох: «Спасибо, милый!..»