Иби Каслик - Худышка
Клайв хватает отскочивший мяч и пытается забросить с лета. Он недолго ведет мяч, а потом предлагает мне покурить.
– Ну, разве что чуть-чуть.
– Я тут подумал…
– Ага.
Я знаю все его идеи. Например, доехать автостопом до моего коттеджа, целый день голышом играть на барабанах, ничего не есть, кроме дыни, и разговаривать о Ганди. Или починить старый мотоцикл и натренировать меня на марафонскую дистанцию.
Он пытается забросить мяч из-под корзины, промахивается, потом излагает мне свою идею и кидает мяч в мою сторону.
– Мы с твоей сестрой покурим травку.
Я забрасываю трехочковый мяч.
– Вот видишь, попала, это значит, мысль правильная, все равно как если бы звезда упала.
Уверенность обкуренного человека поистине изумляет.
– Никакая это не звезда, тупица. Ничего мы не будем с ней курить.
– А я думаю, это было бы здорово… Она бы расслабилась, захотела бы есть, по-моему, это то, что нужно при ее болезни.
– Конечно, Клайв, прекрасная мысль, но лучше сначала подождать, пока ее снимут с внутривенного питания. Ладно?
Он ничего не говорит, только закрывает глаза, как будто совсем обкурился.
Я промахиваюсь и смотрю на него. Высовываю язык. Он подбегает ко мне и прижимается ко мне всем телом, потом прислоняет лоб к моей шее, его волосы падают мою футболку.
Я думаю о том, что с тех пор, как познакомилась с Клайвом, я ни разу не поранилась, не упала и не посадила ни одного синяка. Я поднимаю его, когда легкий летний ветер окутывает его волосами мое лицо, как будто Клайв – девушка, а я – парень.
Я жду до тех пор, пока не замечаю Сола, который пьет кофе в кафетерии. Я прячусь за стальными дверями. У него длинные и грязные волосы, отросла бородка. Я иду за ним до машины, смотрю, как он выливает три порции сливок в кофе, устанавливает бумажный стакан в держатель и заводит мотор. Он привык часами просиживать у ее кровати, ждать, смотреть, держать ее за руку. Он приходит к ней утром, до работы, около пяти часов, и сидит до без десяти девять. Он разговаривает с ней, как с коматозником, и, кстати сказать, это очень похоже на кому, потому, что она почти все время спит. Я не знаю, что он говорит, наверное, что любит ее, что она нужна ему, кто его знает. Она спит; похоже, ей дают какие-то лекарства. А может быть, просто устала. Врач сказал, что все по-разному реагируют на хирургическую операцию, что организм восстанавливается во сне. Еще он сказал, что раз Жизель такая худышка и потеряла столько крови, ей нужно больше времени на выздоровление, потому что у нее большая слабость и анемия.
Когда Сол уходит, я бегу по лестнице через ступеньку и влетаю в ее больничную палату. Я смотрю на ее кости.
У глаз видно форму ее черепа. С прошлого месяца Жизель потеряла почти четырнадцать килограммов. На прошлой неделе она перешла на новый уровень: тридцать девять килограммов.
Я обхожу вокруг ее кровати, нюхаю букет, который принес Сол, ставлю ровно открытку с пушистыми белыми котятами, у которых над головами написано «Поправляйся быстрее!» золотыми печатными буквами, открытка подписана Агнес. Господи. Жизель, раз уж даже Агнес желает тебе здоровья, это значит, что ты серьезно влипла. Я разглядываю коробки с шоколадными конфетами, которые прислали ей знакомые, сосу карамельные, а кокосовые выбрасываю в ведро. Вы не поверите, какие бывают дураки: присылают больному анорексией шоколадные конфеты. Я просматриваю комнату, удостоверяясь, что все в порядке, потом сажусь на зеленый пластмассовый стульчик рядом с кроватью и трясу ее.
– Что?
Она протирает глаза.
– Ну и видок у тебя.
– Спасибо.
– Правда-правда.
– Что нового?
Она нюхает воздух и давится, высовывал язык, чтоб меня рассмешить, и ей всегда это удается.
– Слушай, у тебя покопались в кишках.
Она пытается сесть и морщится. Потом кладет руки на живот.
– Не трогай!
Я смахиваю ее руки со швов, и шум привлекает внимание медсестры, идущей по коридору. Она просовывает голову в палату.
– У вас все в порядке?
– Да, спасибо. – Я улыбаюсь, потом опять смотрю на Жизель. – Я тебе говорю, это серьезно.
– Значит, острого больше нельзя?
– Это еще самая мелкая из твоих проблем. Слушай, врач говорит, что ты потеряла много крови. Тебе надо быть осторожной. Надо есть, Жизель, накапливать какие-то резервы.
– Выходит, я еще не умираю? – Жизель улыбается.
– Откуда такие патологические мысли?
– Не знаю. Спроси у Томаса.
Она на минуту отворачивается, откашливается, потом просит свой дневник.
– Он в ящике.
Я тянусь, чтобы открыть его, но потом даю ей минуту повозиться. Она слишком слаба, чтобы сесть в кровати, и выгибается, чтобы достать до ящика. Во мне есть что-то болезненное, из-за чего я ей не помогаю. Наконец это что-то ломается во мне, моя сестра ломается во мне, моя чертова сестра, она кажется такой маленькой, как полумертвые больные СПИДом, которые, волоча ноги, спускаются по лестнице и дымят сигаретами. Леди и джентльмены, вот моя сестра. Я протягиваю ей дневник.
– Ты и учебники мои принесла?
Она вся загорелась, потому что мы принесли ее медицинские книги: схемы, графики, сведения, которые Жизель проглатывает страницу за страницей. Она завидует, наверное, жалеет, что не могла прооперировать сама себя.
Она открывает дневник в середине, на чистой странице, потом просит ручку. Я выхожу в коридор, прошу у медсестры розовую ручку, висящую у нее на шее на шнурке, и приношу ее Жизель. Она что-то исступленно записывает и останавливается.
– Врач сказал, что у тебя еще будут дети.
Она резко поднимает на меня глаза:
– Чепуха. Ничего такого он не говорил.
– Ладно, ты права, не говорил.
Она смотрит в окно. От того, как падают на нее приглушенные лучи из-под облаков, мне хочется ее сфотографировать. У Жизель осунулось лицо, но она по-прежнему красива. Неудивительно, что Сол сидит здесь по четыре часа, считая зеленые тени на се лице.
– У меня есть друг, – ни с того ни с сего говорю я, сама не понимая зачем.
Жизель зубасто улыбается и закрывает тетрадь.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи мне про него.
Когда я возвращаюсь после обеда, Жизель спит, у окна ее палаты стоит Сол и разговариваете голубями на карнизе. Я тяну его за край незаправленной рубашки. Он оступается и хватает меня за локоть, чтобы удержаться.
– Эй, ты меня до смерти напугала, – шепчет он, у него красные и мокрые глаза.
Такое впечатление, что его лицо в белой пудре, а губы рубинового цвета и обветрены. Такое впечатление, что кто-то ему вмазал, но, видимо, он просто не спал.
– Как она сегодня? – спрашиваю я, наклоняясь над Жизель.
Он пожимает плечами и оглядывается на голубей.
– Не знаю.
Он шагает по комнате.
– А ты как поживаешь, Сол? Вообще.
– Паршиво, Холли. Ношу кофе, копии… солдатская работа, пара анонсов… ну и это, у меня есть это.
Если его нет здесь, значит, он на работе, или в машине, или у отца, делает обычные дела: курит, пьет, пишет заметки и всякую ерунду для газеты, думает о Жизель, беспокоится.
– А ты как? – тихо говорит он, не отводя красных глаз от Жизель, которая пытается повернуться в постели.
– Да нормально, пожалуй.
Он отходит от кровати; берет меня за руку, потом притягивает к себе и обнимает сзади. Крепко. Я чувствую затхлый запах табака, пота и снова сандалового дерева.
Он говорит мне на ухо:
– Я помню, как в первый раз увидел, как ты играешь в баскетбол. Жизель привела меня на какую-то твою игру, у тебя рука болела.
– Я потянула руку, когда играла в волейбол.
– Да, и только что постриглась. У тебя волосы стояли дыбом, такие короткие. Ты постоянно вытирала нос и всю игру кричала на мяч. Ты хорошо бросала.
– Сорок очков выбила.
– Да, сорок очков. Она все время сидела рядом и кричала до посинения. Честное слово, она наставила мне синяков, потому что постоянно толкала меня в бок и приговаривала: «Это моя сестра, разве не классная?» Холли, ты была такая хорошенькая в зеленых шортах и желтой баскетбольной майке в сеточку. Я не знал тогда, кого больше любил, ее или тебя.
Он смеется.
– Сол, ты извращенец. Я отталкиваю его.
Я смотрю в его черные глаза и вижу отражение того, кем она когда-то была. Я вижу их неслучившееся завтра, блестящее серебром, призрак ее духа, отбрасывающий свет на тусклую больничную палату.
Я вижу открытые и просторные поля с белыми цветами, страны, в которые они могли поехать, вина, которые они могли пить, гранатовый сироп, пролившийся изо рта, Сол вдувает дым ей в рот и говорит: «Ой, Жизель, ты самая красивая женщина во всем мире, милая, лучше тебя у меня никого нет. Каждую ночь в твоих руках я могу взрываться, как бензиновый пожар, и никому не будет дела, кроме тебя, и я не против, если мы сгорим вместе и не сегодня».
