Александр Кабаков - Московские сказки
Однако и при свете испытал разведчик немало.
В Переделкине и на Ваганьковском все было спокойно — поклонился на всякий случай дорогим сердцу всякого культурного человека могилам, вылил, где положено, наземь немного водки, постоял с грустным лицом среди москвичей и гостей столицы…
Неприятности начались на Новодевичьем. Там его внимание, кроме общеизвестных могил, сразу привлекли почему-то места последнего упокоения одного маршала и одного деятеля культуры. Устроились они неподалеку друг от друга, как, бывало, и при жизни устраивались на съездах, пленумах, верховных советах и всесоюзных совещаниях. Над обеими могилами возвышались солидные, больше обычного человеческого размера памятники, они-то и поразили взгляд и воображение Эдуарда Вилоровича: монументы были изумительно реалистические.
Маршал Печко Иван Устинович изображен в темном граните при всех приколотых к хорошо выглаженному гранитному мундиру наградах, от двух геройских звезд до последней медали за выслугу. В правой руке военачальник держит, прижав к гранитному уху, гранитную телефонную трубку, а левой нажимает на гранитную кнопку пуска ракет — вероятно, тоже гранитных. Скорее всего, скульптор запечатлел героя в один из самых ответственных моментов его боевой жизни, а именно тогда, когда он, не дозвонившись до главнокомандующего (скажем откровенно — рассказывавшего в тот момент по телефону товарищу из Политбюро свежий армянский анекдот), самостоятельно принял решение сбить некий ковер-самолет, явно намеревавшийся покинуть воздушное пространство СССР. Был такой эпизод… На борту этого ковра находилась группа отщепенцев, решившая таким образом предать лагерь мира и социализма, но умелые действия наших зенитных ракетчиков (или ракетных зенитчиков, там уж не до этого было) пресекли провокацию. Громкая получилась история, продажные западные газеты и так называемые правозащитники подняли тогда страшный визг, хотя даже и жертв человеческих-то практически не было, обошлось. А Печке дали малозначительный какой-то орден, вроде «Знака Почета», имевшего в орденоносной среде прозвище «Веселые ребята», словом, невысокую награду, так что через год получил Иван Устинович ужасный инфаркт миокарда, медицинские полковники и генералы маршала не спасли, вот и стоит он теперь на кладбище в гранитном обличий, звонит, а там все время занято, так что приходится жать кнопку на свой страх и риск…
Что же до деятеля культуры Балконского Устина Тимофеевича, лауреата, истинного героя самоотверженного труда, поэта, прозаика и драматурга, то он изваян из белого мрамора, как подобает художнику. Слегка сутулясь всей своей высокой мраморной фигурой, Устин Балконский сидит за мраморным письменным столом и работает.
Хороший, достойный поэта и борца за мир английский твидовый пиджак из мрамора мягко свисает с худых плеч, мраморная звезда героя труда скромно болтается на лацкане, из мраморной портативной пишущей машинки торчит мраморный лист бумаги… Словом, в процессе творчества увековечен У. Балконский, и, по логике большого кладбищенского стиля, именно во время создания наиболее значительного из произведений. В чем и убедился заинтересованный визитер, обойдя скульптуру кругом и заглянув сзади, через плечо пишущего, в строки, выползающие из пишущей машинки. Строки эти — из стихов Балконского для самой знаменитой в государстве песни, вот они:
Слава народу и слава правительству,
Армии слава и всем остальным!
Мы процветаем, спасибо правительству,
На радость народу и всем остальным!
Пусть солнце сияет с небес днем и ночью,
Сияет народу и всем остальным!
И пусть эту песню поют днем и ночью
На счастье народу и всем остальным!
Слава правительству и населению,
Слава, конечно, и всем остальным!
Слава, ура и да здравствует многое
Раньше, сейчас и вообще навсегда!
Стихи уже высечены на мраморе, так что остается только вынуть мраморный лист из мраморной пишущей машинки и получить за текст песни премию от правительства, народа и всех остальных.
Добролюбов дочитал знакомые слова и о многом задумался. Во-первых, он думал о том, почему отчество маршала совпадает с именем поэта и не приходится ли в связи с этим маршал лауреату сыном. Во-вторых, он думал о том, что означает лежащий на земле позади поэтического гиганта маленький камень с надписью «Анна Семеновна Балконская», уж не муза ли это похоронена у ног певца, и если муза, то кем она приходилась маршалу, не матерью ли. В-третьих, он думал о поэзии вообще и ничего придумать не мог — что тут придумаешь, чудо, Божественный Дар! «Раньше, сейчас и вообще навсегда…» Да, тут уж ни прибавить, ни убавить.
Между тем, пока пожилой человек размышлял о жизни, смерти и бессмертии, среди надгробий произошло движение. Устин Тимофеевич Балконский распрямил закаменевшую, как бывает от долгой сидячей работы, спину, слегка потянулся, заскрипев мраморными суставами, и обратился к маршалу, положившему наконец молчаливую трубку и с облегчением отнявшему палец от опасной кнопки.
— Ну-с, старый вояка, — хрипловатым высоким голосом сказал поэт, — все начальству звонишь? Оно и видно Ваню, простая ты душа. Начальству не звонить надо, а стучать…
Тут, процитировав одну из знаменитых своих же острот, славившийся и при жизни цинизмом лауреат захихикал.
— Ихнюю мать, — откликнулся на это дважды герой, — им ни живой, ни мертвый не дозвонится, а отвечать потом мне. Сбили ту сраную тряпку — шум на весь мир. А если б не сбили? Улетели б они в свою Израиловку или в Швецию какую-нибудь, полный ковер этих… сидентов, в общем. Собрались, понимаешь, перебежать на сторону агрессивного блока, паскуды, а советская пэвэо, значит, не тронь их? Кого б тогда за жопу взяли? Правильно, опять Печку, у нас всегда генералы виноваты, а кто повыше, тот не знал ничего…
Балконский замахал на разошедшегося собеседника руками, при этом тонкий белый песок с шуршанием потек по мрамору.
— Хватит тебе орать, Иван, на кладбище ведь. Да и уши везде есть, выбирай слова, не мальчик, должен понимать… Ты лучше вот человеку на его вопросы ответь, это нам с тобой уже все известно, а он в законном недоумении…
Действительно, бывший майор находился в изумлении. Не столько поразил его сам факт оживленной беседы памятников, сколько смысл сказанного ими — прежде Добролюбов никогда не попадал в компанию таких ответственных товарищей, настоящих героев, и не представлял, какие вольные и даже непозволительные для коммунистов речи ведут они между собою.
— А чего объяснять, — раздраженно буркнул Печко, — майору внутренних войск не все знать положено… Хочешь — сам объясняй, вы, интеллигенция, для объяснений и назначены.
— Ну, что ж, попробую, — Устин Тимофеевич Балконский поправил мраморные очки, внимательно посмотрел на бедного Добролюбова беломраморными глазами. — Значит, товарищ э-э… Добролюбов, суть дела вот в чем. Здесь, где мы с маршалом находимся, можно узнать все тайны жизни, поскольку здесь она, то есть жизнь, отсутствует. Здесь, как бы это сказать, на жизнь взгляд со стороны, а потому абсолютно все про нее известно. Любой желающий может взять в здешней спецбиблиотеке спецкнигу и прочитать в ней все и обо всех. Под расписку, конечно… Но, поскольку вы — товарищ проверенный и планируете весьма своевременную акцию, мы здесь посоветовались и решили на ваши вопросы ответить. В определенных пределах, разумеется, но ответить. Итак?
— А вот, например, — Эдуард Вилорович задумался и сглотнул, — вы с товарищем маршалом родня или нет? Например… Потому что он Устинович, а вы тоже Устин, извиняюсь… Просто к примеру… Или вот Анна Семеновна…
— Понятно, — Балконский задумчиво улыбнулся, — понятно… Ну, майор, хорошо, готовься слушать. Ты слышал, что все люди — братья?
— Ну… в общем… — Добролюбов замялся. — По классу и вообще… Свобода, равенство, мир, труд…
— Мир, — хохотнул деятель культуры, — труд, май… Не в том дело, а в том, что мы действительно все родственники. И Устином назвали и меня, и маршальского отца в честь нашего общего с Иваном предка, князя Печко-Балконского. Понял? Тот всей деревне девок портил, а детей называл Печками, мы же, законнорожденные, назывались Балконскими…
— Брехня интеллигентская, — буркнул маршал, — деда твоего в честь балкона прозвали, а я из обычных крепостных…
— Дурак ты, Ваня, — не поворачивая мраморной головы, отвечал Устин Тимофеевич, — сколько раз я тебе говорил, чтобы не стеснялся ты своего дворянского происхождения. Уже давно нас, благородных, дворянством не упрекают, и в партию принимали безо всяких… Ладно, слушай дальше, Добролюбов, и понимай: все люди братья не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле! Потому что мужики от века блудили и сейчас блудят, и кто в результате этого разврата кем кому приходится — это один только Бог знает, да еще мы, кто уже спецкнигу прочитал, ясно тебе? Вот ты насчет Ани интересовался, моей покойной вдовы… А хочешь, я тебе всю правду скажу?
