Пол Боулз - Под покровом небес
— Тебе придется соблюдать постельный режим, пока ты не поправишься. У нас еще будет масса времени как следует все рассмотреть.
Он не ответил. Они прошли через внутренние ворота и сразу же нырнули в низкий извилистый туннель. В темноте их задел прохожий. По обеим сторонам вдоль стен сидели люди, и оттуда доносились их приглушенные голоса, нараспев произносящие длинные многословные фразы. Вскоре они опять выбрались на солнечный свет, потом миновали еще один отрезок темноты — там, где узкая улица проходила сквозь тонкостенные дома.
— Он не сказал тебе, где она? Я больше не могу, — сказал Порт. Он еще ни разу не обратился напрямую к арабу.
— Минут десять-пятнадцать, — сказал тот. Порт по-прежнему его игнорировал.
— Об этом не может быть и речи, — заверил он Кит, запыхавшись.
— Миленький, ты должен идти. Не можешь же ты вот так взять и усесться посреди улицы.
— В чем дело? — спросил араб, который наблюдал за их лицами. Получив ответ, он окликнул проходившего мимо незнакомца и о чем-то с ним недолго поговорил.
— Там есть фондук, — он ткнул пальцем. — Он может… — Он изобразил спящего, приложив руку к щеке. — Потом мы идти в гостиницу и приводить мужчин и rfed, très bien![58] Он сделал жест, как будто отрывал Порта от земли и нес его на руках.
— Нет, нет! — вскричала Кит, вообразив, что он и правда собирается взвалить его на себя.
Араб рассмеялся и сказал Порту:
— Хотите идти туда?
— Да.
Они повернули назад и пошли через тот же внутренний лабиринт. Араб еще раз переговорил с кем-то на улице. Он обернулся к ним, улыбаясь:
— Конец. Следующее темное место.
Фондук был уменьшенной, битком набитой людьми, грязной разновидностью любого из тех борджей, которые они проезжали на протяжении последних недель, с той лишь разницей, что середину его закрывал решетчатый навес из тростника для защиты от солнца. Внутри сгрудились деревенские жители и верблюды, вперемешку валявшиеся на земле. Они вошли внутрь, и араб поговорил с одним из служителей; тот освободил закуток в одном из углов от занимавших его и подбросил туда свежей соломы, чтобы Порт мог лечь. Носильщики устроились во дворе на чемоданах.
— Я не могу оставаться здесь, — сказала Кит, осматривая смрадный загон. — Убери руку! — Рука Порта лежала на верблюжьем навозе, но он не послушался.
— Иди же, прошу тебя. Ну же, — сказал он. — Я дождусь тебя, не волнуйся. Но поторопись. Поторопись!
Она бросила на него последний тревожный взгляд и в сопровождении араба вышла во двор. Для нее было облегчением снова иметь возможность идти по улицам быстро.
— Vite! Vite! — продолжала она ему повторять как заведенная. Они почти уже перешли на бег и начали задыхаться, прокладывая себе путь сквозь медлительную толпу и углубляясь в сердце города, пока наконец не очутились на другой его стороне и не увидели впереди холм, а на нем форт. Эта часть города была более открытой и частично состояла из садов, отделенных от улиц высокими стенами, над которыми иногда вздымались черные кипарисы. В конце длинного переулка имелась едва приметная деревянная дощечка со словами «Hôtel du Ksar»[59] и указателем налево. «Ага!» — крикнула Кит.
Даже здесь, на окраине города, их окружал сплошной каменный лабиринт; улицы были проложены таким образом, что каждый отрезок казался тупиком с высившейся в конце стеной. Трижды им приходилось поворачивать и возвращаться назад тем же путем. Вокруг не было ни дверей, ни навесов, не было даже прохожих: одни лишь розовые неприступные стены, поджаривавшиеся на бездыханном солнце.
Наконец они подошли к маленькой, но прочно запертой на засов двери посреди широкого выступа стены. «Entrée de l'Hôtel»[60] — гласила вывеска сверху. Араб громко постучал.
Прошло много времени, а ответа не было. У Кит мучительно пересохло в горле, сердце все еще билось очень быстро. Она закрыла глаза и прислушалась — ничего.
— Постучите еще, — сказала она, потянувшись к двери сама. Но его рука по-прежнему сжимала кольцо, и он еще энергичнее застучал в дверь. На этот раз где-то в глубине сада залаяла собака; по мере того как звук постепенно приближался, к нему примешивались увещевающие женские возгласы. «Askout!»[61] — с негодованием крикнула женщина, однако животное не унималось. Потом возникла пауза, просвистел и ударился о землю камень, и собака затихла. В порыве нетерпения Кит оттолкнула руку араба и принялась безостановочно колотить в дверь, пока с той стороны не раздался женский голос, крикнувший:
— Echkoun? Echkoun?[62]
Молодой араб и женщина вступили в долгий спор, во время которого он суматошно размахивал руками, требуя открыть дверь, а она отказывалась к ней прикасаться. В конечном итоге она ушла. Они услыхали стук ее шлепанцев, потом снова залаяла собака, и вновь женщина стала выговаривать ей, после чего послышались удары и визги, а потом все смолкло.
— В чем дело? — крикнула Кит в отчаянье. — Pourquoi on ne nous laisse pas entrer?[63]
Он улыбнулся и пожал плечами.
— Мадам идет, — сказал он.
— Боже милостивый! — сказала она по-английски. Она схватила кольцо и бешено заколошматила им, одновременно что есть силы ударяя ногой в основание двери. Та не поддалась. По-прежнему улыбаясь, араб медленно покачал головой.
— Peut pas[64], — заверил он ее.
Но Кит продолжала стучать. Прекрасно отдавая себе отчет, что у нее нет на то никаких оснований, она тем не менее была в ярости на него за то, что он не смог заставить женщину открыть дверь. Минуту спустя она перестала стучать, почувствовав, что вот-вот рухнет в обморок. Она дрожала от усталости, губы и пересохшее горло были как терка. Солнце заливало голую землю; вокруг, кроме как у них под ногами, не было ни миллиметра тени. Она вернулась мысленно в прошлое, когда, будучи еще ребенком, столько раз держала увеличительное стекло над какой-нибудь несчастной букашкой, неотступно следуя за ней по пятам в ее отчаянных попытках избежать все более точного фокуса линзы, пока та в конце концов не настигала ее своим слепящим острым лучом, и тогда, точно по волшебству, насекомое замирало на месте, а она смотрела, как бедное существо медленно ссыхается и начинает дымиться. У нее было такое чувство, что если она посмотрит вверх, то увидит, что солнце выросло до исполинских размеров. Она прислонилась к стене и стала ждать.
Наконец в саду раздались шаги. Она вслушивалась, как их звук становится все отчетливее и громче, пока тот не раздался у самой двери. Она даже не повернула головы, ожидая, что та сейчас откроется; но не тут-то было.
— Qui est là?[65] — произнес женский голос. Испугавшись, что молодой араб заговорит и его, чего доброго, откажутся пустить из-за того, что он местный, Кит собрала остатки сил и крикнула:
— Vous êtes la propriétaire?[66]
Последовало короткое молчание. Затем женщина, заговорив с корсиканским или итальянским акцентом, принялась многословно упрашивать:
— Ah, madame, allez vous en, je vous en supplie!.. Vous ne pouvez pas entrer ici![67] Я сожалею! Бесполезно настаивать. Я не могу вас впустить! Больше недели никто не входил и не выходил из гостиницы! К несчастью, вы не можете войти внутрь!
— Но, мадам, — крикнула Кит, чуть ли не рыдая, — мой муж очень болен!
— Aie! — Голос женщины взлетел тоном выше, и у Кит создалось впечатление, что она отступила на несколько шагов в глубь сада; ее голос, теперь чуть более приглушенный, подтвердил это.
— Ah, mon Dieu![68] Уходите! Я не могу помочь!
Женщина уже начала удаляться. На полпути она остановилась и крикнула:
— Уезжайте из города! Не ждите, что я вас пущу. У нас в гостинице пока еще нет эпидемии.
Молодой араб попытался оттащить Кит от двери. Он ни слова не понял, кроме того, что внутрь их не пустят.
— Идем. Найдем фондук, — говорил он.
Она оттолкнула его, сложила ладони рупором и прокричала:
— Мадам, какой эпидемии?
Голос долетел издалека:
— Менингита. Вы разве не знали? Mais oui, madame! Partez! Partez![69]
Стук ее торопливых шагов стал глуше и вскоре совсем затих. За углом прохода появился слепой, он медленно двигался им навстречу, ощупывая руками стену. Кит посмотрела на молодого араба; глаза ее были широко распахнуты. Она говорила себе: «Это кризис. В жизни их бывает не так уж много. Я должна сохранять спокойствие и рассудок». Тот, видя ее остекленевший взгляд и все еще ничего не понимая, успокаивающе положил руку ей на плечо и сказал: «Идем». Она не услышала его, но позволила оттащить себя от стены как раз перед тем, как слепой поравнялся с ними. И пока он вел ее по улице обратно в город, она продолжала повторять про себя: «Это кризис». Внезапная темнота туннеля вырвала ее из состояния ступора. «Куда мы идем?» — спросила она. Вопрос доставил ему огромную радость; он прочел в нем признание того, что она полагается на него. «Фондук», — ответил он, однако в том, как он произнес это слово, просквозил, должно быть, оттенок его торжества, потому что она остановилась и отшатнулась от него. «Balak!»[70]— раздался рядом с ней крик, и ее толкнул человек с тюком через плечо. Молодой араб мягко притянул ее к себе. «Фондук», — тупо повторила она. «О, да». Они продолжили путь.
