СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
Патриарх выступил против Варды в конце октября. Об этом еще шли пересуды, когда однажды поздним вечером во дворец Феодоры ворвались императорские стражники и, заставив ее взять только самое необходимое, куда-то увели. Утром город разбудила молва о ссылке императрицы. Вместе с дочерьми ее упрятали в какой-то неизвестный монастырь. Люди собирались на базарах, шумели, все видели в этом грязном деле руку Варды. Кесарь втянул в него и младшего брата, Петрону. Михаил был тенью Варды, полным ничтожеством в глазах народа, о нем говорили пренебрежительно, особенно после того, как расползлись слухи о новом друге императора — конюхе Василии. Слухи эти вызывали язвительные ухмылочки.
Варда знал о сплетнях, но разве заткнешь рот всему городу? Его собственные грехи выглядели мелкими на фоне процветания Василия. Имя Варды везде упоминалось рядом с именем Ирины, и он чувствовал, что возмущаются одни женщины, мужчины же ему тайно завидуют. Стоило Ирине пойти в церковь, как любопытные мужчины стекались поглазеть на нее... Слова патриарха против Варды пали с амвона в присутствии Ирины, и женщины были готовы разорвать ее на куски. Сам Игнатий все время упорно смотрел на нее. Она чувствовала, как этот сверлящий взгляд приковывает се к стене церкви, но ничем не выдала страха и смущения. Наоборот, она первой пошла к выходу, гордо подняв голову, замечая, как женщины отстраняются, и ощущая их желание по первому сигналу уничтожить ее.
Колени задрожали дома, в покоях. Присев на кровать, Ирина безудержно разрыдалась В этом плаче была и жалость к себе, и гнев на людей, и боль от обидных слов. Вдруг вместе с упреками Игнатия ей послышалось и другое: «Вернись обратно, Ирина! Уйди!» И она ясно увидела перед собой Константина на монастырской лестнице, красивого и недосягаемого, сурового и гордого, услышала его голос, который теперь до смерти будет как нож в ее сердце. Прости он ее тогда, она не чувствовала бы себя теперь отвергнутой и презренной. Всегда считая себя любимой. Ирина поняла сейчас, что жила самообманом. Один бог ведает, любит ли ее еще и Варда... Ее обрадовала его неуемная злоба. Ссылка Феодоры в монастырь произвела впечатление удара кнутом, удара оглушительной силы. Ирина надеялась, что теперь их враги испугаются, но речь патриарха, насыщенная гораздо большей злобой, враждебно настроила смущенный город. Игнатий утверждал, будто слова подсказал ему всевышний, поэтому никто не должен остаться равнодушным к злодеяниям кесаря похитителя Феодоры и ее дочерей.
Патриарх пламенно призывал Михаила не забывать о матери, которая девять месяцев носила его во чреве своем, а потом кормила грудью. Он спрашивал с амвона: почему император разрешает какому-то тирану распоряжаться властью, дайной василевсам богом? Кто позволил ему своевольничать и разлучать мать с сыном?.. Видит бог и терпит, но будет конец и божьему терпению! Бог ждет, пока люди сами не встанут на защиту матери, но если они ничего не сделают — горе им, горе роду человеческому!..
Проповедь патриарха дошла до дворца, взбудоражила улицы, смутила торжища, и лишь Варда сделал вид, что она его не касается. Он пока слушал, собираясь с силами для решительного удара, который покажет и знати, и парикам, что с Вардой шутки плохи... В таком напряжении прошел год.
Кесарь боялся сделать следующий шаг — разделаться с логофетом Он искал способ устранить его. Свои люди донесли, что войско, которым когда-то командовал Феоктист, не забыло о нем. Веским было его слово среди воинов, и немудрено, если после речи патриарха он позовет их на помощь императрице и ее сыну. Враги кесаря хитро вели борьбу. Выступая против него, они объявляли жертвой не только Феодору, но и самого Михаила, несмотря на то что с императорской головы не упало ни волоска и на первый взгляд ему ничего не грозило. Люди угадывали тайные желания кесаря и раздували свою ненависть к нему. Варда ухватился, как утопающий за соломинку, за первую пришедшую ему в голову мысль — послать логофета предводителем миссии к болгарам. Как всегда. Михаил согласился с предложением; Феоктиста позвали во дворец, чтобы поручить ему миссию. С огромной боязнью и колебаниями поднялся логофет по мраморной лестнице, будучи глубоко уверенным, что это ловушка. Однако нельзя было не пойти, следовало собраться с духом. К великому удивлению, Михаил принял его и долго с ним беседовал, предлагая поставить болгарам явно неприемлемые условия — искусство ведения государственных дел было, несомненно, ему неведомо. Феоктист считал, что переговоры с болгарами все-таки не будут напрасными, мир они вряд ли заключат, зато можно будет договориться об обмене пленными, которых было немало у обеих сторон. Слушая бесстрастный голос императора, логофет думал о своих делах. В голове созревал роковой план: по пути в Болгарию остановиться в Адрианополе и, если тамошний стратиг сдержит свою клятву, с божьей помощью пойти на Царьград. Момент подходящий, народ пуще прежнего ненавидит Варду.
— Я буду очень доволен, если мой дорогой логофет сочтет необходимым через пять дней отправиться в страну болгар, — сказал Михаил, подняв палец.
— Я готов, солнцеликий, — как-то торопливо ответил Феоктист.
Впрочем, он отвечал собственным думам.
— Так тому и быть! — Михаил встал и протянул нежную руку.
Поцеловав ее, логофет попятился к выходу. Через пять дней крепостные ворота пропустили миссию к болгарскому хану. За это время Феоктист успел обойти посвященных в заговор людей, знакомя их с новым планом. Заговорщики, разумеется, не восторгались этим страшным делом, но и не отказывались участвовать. Многие из них в душе колебались, но слово патриарха наполнило их силой и решимостью. Логофет вышел живым-здоровым из мощных стен города и потому решил, что никто его не предал. Обычно Феоктист ездил в карете, но теперь он нарочно взял двух коней — один из них был гнедой, с белой звездой на лбу и перезванивающим стуком копыт: слушаешь и думаешь, будто знатная дама ступает по каменным плитам соборного храма.
На этом коне он сражался в одной из битв со славянами Солунской фемы. С тех пор как славяне со смертью Льва потеряли в городском правлении близкого человека, они стали слишком часто бунтовать. Феоктист помнит, как он намучился, пока в свое время не убедил императора Феофила назначить друнгарием Солунской фемы именно Льва, его друга. Да, с Феофилом, пусть земля ему будет пухом, можно было разумно разговаривать, доказывать и защищать каждую мысль в пользу империи. Тогда они, помнится, провели три длинные беседы. Впрочем, говорил только логофет, император слушал. Расселившись до Древней Эллады, славяне неплохо устроились на полях и в горах Солунской фемы. Нет такого солунянина, который не говорил бы по-славянски. Надо было уважать этих людей, чтобы сделать их своими, достойными жителями империи, а для этого следовало поставить во главе фемы человека их крови, но в то же время преданного императору. Ничего страшного нет, стратиг — грек, а друнгарием будет славянин... Иначе не покончить с бунтами этих неплохих, но чересчур гордых людей, отвечающих на добро добром, на зло злом... Феоктист говорил азартно, императору приходилось сдерживать его, успокаивать. Император все молчал, и это молчание смущало Феоктиста, он умолкал, но Феофил кивал — продолжай. И так три раза подряд. Лишь после третьей встречи он велел асикриту составить указ о назначении Льва друнгарием. И написать, что это делается по рекомендации логофета Феоктиста. Феоктист прекрасно понимал, что означает «по рекомендации»: каждая ошибка нового друнгария падет на его голову. Ничего, это не очень смущало его, важнее было, что император внял его просьбе. И в самом деле, как только Лев стал друнгарием, смуты прекратились, фема успокоилась. Но после его смерти споры вновь стали решаться оружием, и опять пришлось водворять порядок. Сил оказалось маловато, чтобы заставить славян подчиниться. Вот тогда-то уязвленная гордость и подтолкнула их на союз с болгарами. И если в пустых головах Михаила и Варды есть хоть капелька разума, они должны снова назначить в Солунскую фему славянина, а не византийца! Но разве есть кому об этом сказать, с кем поговорить? Все равно что глухому в ухо кричать, а слепому пальцем показывать... Одни запои да козни, для государственных дел времени нет. Вот и сейчас — посылать-то они посылают, но зачем? Неужели не понимают, что империя не может приказывать соседям, не может диктовать им свою волю? Впрочем, какой смысл трепать себе нервы? Он все равно передаст болгарам императорское поручение, когда рак на горе свистнет...
Миссия добралась до Адрианополя без злоключений. Тени деревьев касались крепостных стен, когда внушительная группа византийских посланцев и слуг вошла под своды ворот. Феоктист велел остановиться в лучшем постоялом дворе; оставил там лишнюю поклажу и отправился в дом стратига. Ему не пришлось долго ждать: хотя хозяина дома не было, гостеприимная жена не ударила в грязь лицом, предложила богатый стол и терпкое красное вино. Стратиг, который поехал с сокольничими и егерями на охоту, вернулся к вечеру — уставший, но радостный: в телеге, среди дюжины зайцев, была и серна. Разгоряченный дорогой, хозяин с шумом ворвался в дом и, завидев гостя, ужаснулся. Логофет заметил перемену, но виду не подал. Поздравив стратига с удачной охотой, он сказал, куда держит путь и по чьему приказу, — чтобы успокоить хозяина. Напрасно: стратиг лениво и задумчиво грыз усы и был начеку, готовясь в любую минуту услышать грозное предложение. Феоктист пожалел его, но лишь на мгновение. Потом им овладел гнев. Клялся трус, давал присягу мол, верно служить буду, если стратигом сделаете, а теперь что? Онемел от страха! К сожалению, у логофета не было другого выхода: весь план держался на начальном толчке, а толчок должен был произвести адрианопольский стратиг.
