Михаил Тарковский - Тойота-Креста
«Здравствуйте, уважаемый Василий Михайлович! Не удивляйтесь, пожалуйста, моей наглости, иначе не назовёшь это письмо, хотя то, о чём я собираюсь написать, думаю, и Вас тоже касается, поскольку речь идёт о Вашем брате. Наверняка Вы знаете, куда и к кому уехал Женя. Видели Вы и её и, зная Женю, как умный человек, должны понимать, что люди эти стоят на разных берегах жизни.
Но то, что она далека, Жене как раз и на руку. Он думает, что любит её, а на самом деле любит преодоление, путь к другому берегу, который тем и хорош, и, пока плывёшь, всё отлично – но не дай бог остановиться. Она понимает и не даёт остановиться, и мучает его.
Я очень хорошо чувствую Женю и представляю, какой у него внутри разрыв: он понимает, кто на каком берегу и с чьего берега спрос. Он не может ей ничего объяснить и в конце концов не выдержит, сорвётся и будет виноват. Так виноват, что никогда не простит себе этого. И никогда не забудет этого редкого счастья – он-то знает, что значит добраться до берега.
Вы только не подумайте, что я, как девчонка, «влюблена» в него и схожу с ума от ревности. Да нет. Моё понимание и сочувствие свободно от любви в таком понимании этого слова.
А как раз его любовь требует не понимания, а веры и ожидания, что человек изменится ради общей дороги. А Маша никогда не изменится, и не потому что ей так далёк наш берег, а потому что само чувство общей дороги постепенно отмирает. Его отбивают, как и всё остальное, простое и человеческое, и именно у таких, как она, в первую очередь. Поэтому Машу мне жалко гораздо больше, чем его, хотя я её и не уважаю. Несмотря на то, что на том берегу она лишь подсобный камешек. Но даже камешек в ответе за берег, если к берегу столько вопросов.
Вы, конечно, знаете, где Маша работает, и знаете обычный ответ подобных людей: не смотрите наши передачи, раз они такие ужасные. Ответ лукавый: сами-то ещё как хотят, чтоб их смотрели, для того и работают.
Однажды я уронила в Енисей телефон. Я поднялась на угор, села на лавочку и заплакала. Рядом с мокрым телефоном. В это время некий Иван Андреич из верхней кочегарки отворил ворота и вывалил под угор два куля бутылок, и я бы другой раз накричала, а тут только пуще заплакала. Подойдя на мои слёзы, Иван Андреич помог мне разобрать и разложить на солнышке телефон. Он сказал мне что-то настолько доброе, что я не осмелилась укорить его за неуважение к Енисею. В глазах его была такая вера в то, что природа всё перемелет и что лишняя куча не помеха, что я и успокоилась – ведь десятилетиями заваливали овражки и расселины угоров щепой, ботвой и прочим хламом, и как мусор изменился, Иван Андреич и не заметил. И не потому что плох, а потому что не ведает. А эти-то ведают, а мешками валят. Ну, валите, валите… Только не думайте, что никто ничего не понимает. Народ всё понимает, но смотрит, потому что хоть и не дурак, но и дурак тоже хороший, а главное, и смотреть-то больше нечего.
А мне правда бывает страшно за наш берег, который в таком ещё беззащитном виде, ещё такой чистый, несмотря на все бутылки… Страшней с каждым днём и особенно, когда рядом нет Жени, о котором я не могу не думать – а ведь и вправду, как можно не думать об этом удивительном и очень одиноком человеке, который всё знает о берегах.
Бывает, такая тоска накатит и так этот телефон изведёт, что подумаешь, а может, зря я его выуживала, может, надо было плюнуть – пусть тонет, да и самой вслед уйти, потому что нет мочи, когда он так вот рядом лежит-посвечивает, включённый… А ты ждёшь, ждёшь, хоть и знаешь, что не позвонит. И не потому, что не помнит, а потому, что бережёт, боится, глупый, что это к чему-то его обяжет.
Мне иногда кажется, что не для забавы он уехал. А может, он уехал упредить, спасти нас от того, что на нас движется. И если так, то пусть знает, что здесь его ждут, помнят и следят за каждым шагом, как бы они там ни кочевряжились. И чем бы всё ни кончилось, мы здесь тоже не лыком шиты и, если коснётся, отстоим нашего Женю и любого полуживого-иссохшего в Енисее вымочим-отмоем и выходим.
И всё равно, мне сейчас так тревожно, так горько, что я не могу заснуть, успокоиться, и так хочется забраться повыше и крикнуть через пол-России, что всё знаю и понимаю, что, может, и невысоко сижу, да далеко гляжу, хотя и не какая-нибудь Линда-Белинда, а простая Настасья, пусть и не Филипповна.
А может, я через него и те пол-России пойму-приближу, раз ему сейчас трудно, а я могу поддержать его своей близостью. Но звонить не стану, да и некуда. И я очень прошу, просто умоляю Вас узнать для меня его адрес. Ничего для него плохого, опасного я не напишу и уж точно не поеду, можете не беспокоиться.
Василий Михайлович, я совсем не хочу Вам докучать своими переживаниями. Я желаю Вам и Вашей жене всего-всего самого доброго и хорошего, любви, счастья и согласия. Женя мне много рассказывал и о Вас, и о ней, и я даже на расстоянии её уважаю и побаиваюсь.
Посылаю Вам изображение покровителя охотников – святого мученика Василия Мангазейского. (Заметьте, тоже Василия!) Посмотрите на эту задумчивую фигуру по-над далью, на его лицо, как бы наполненное этим простором, на берег с белым храмом и гору с заснеженной вершиной. На обратной стороне напечатана его Молитва, может быть, она пригодится Вам в трудную минуту, ведь в лесу всякое может случиться, хотя и не дай бог, конечно, и типун мне на язык. Ещё раз желаю Вам здоровья, и извините за моё вторжение, очень жду от Вас письма с адресом. Ещё раз извините.
С уважением – Настасья Краснопеева».
7
Выезжали утром в мороз. Медленно доходило в пару розоватое с востока небо, склады, бетонные заборы, ровная и пустая трасса… Степи и нарисованные стайки берёзок с мелкую полоску… Щит с надписью, сколь километров до Красноярска, Иркутска, Читы.
Пустая дорога всегда полна неподвижности и ею невыносима, напоминая езду по ровной огромной воде, где, как ни высыпайся впрок, тут же начинаешь зевать, но умудряешься часами держаться в предсонном состоянии, поражаясь, как туго подаются вёрсты, как показательно медленно листает их одометр. Женя включал и выключал музыку, будил и пытался разговорить Михалыча, и тот старался, но засыпал.
Жене больше всего хотелось подвезти Михалыча к Настиному дому незаметно или высадить, чуть не доехав, чтобы Настя не увидела их вдвоём. Повторяя «Ну, старый хрен…», он подбирался всё ближе и, отвоевывая у своего стеснения метр за метром, подъехал в конце концов к самому дому. Старый хрен достал телефон и стал говорить голосом, который Женя никогда не знал у Михалыча:
– Ну всё… всё… здесь… на месте, любуйся… нет… не зайдёт… да-да, уезжает, уезжает… в Красноярск…
Пока он говорил, маячило и кивало в окне бледное лицо, и Женя не знал, видит ли его Настя, и подгонял брата, и, когда тот вышел, с силой хлопнув дверью, отвернулся, нажал на газ и уже не смотрел, как шёл к обшарпанному подъезду постарелый Михалыч с рюкзачком…
В Красноярск въезжал потемну. На светофоре густо валил пар из выхлопух, и крепкое это перо подробно и объёмно озарялось багрянцем габаритов. Гор за Енисеем видно не было, но они стояли незримо, и Женя чувствовал, как висят они во тьме, зная, что он вернулся. На день он съездил в Енисейск. Вернувшись, выставил через Гнутого машину. Потом поехал на автомобильный рынок.
Мост Три Семёрки назывался так за длину в семьсот семьдесят семь метров. Неподалёку от моста располагался главный авторынок города под названием «Три Семёрки». На рынке стояло семь тысяч праворуких машин, часть из которых одичало ездило по городу с транзитными номерами.
Они стали как-то ещё плотнее, туже. Даже за время Жениного отсутствия добавились незнакомые имена. В расцветках преобладало серебро, но появились и новые – брусничный с отливом и входящий в почёт чёрный.
Сразу на входе стояли автобусы, крепкие, похожие на локомотивы, с большими грубыми решётками и наклонными передками. Особенно выделялись «тойота-альфард» и «ниссан-елгранд», в народе «эль-грант».
Целые ряды мелочовки, легковухи, колхозные универсалы, девчачий «вилл», пластмассовый, ярко-зелёный, с выпуклыми круглыми крыльями, не то игрушка, не то детская коляска.
Джипы, лёгкие и средние, «хорьки» и «сиэрвухи», «трибуты» и «визарды», все серебристые и необыкновенно тугие. У каждого на левом крыле тугая ножка со сферическим зеркальцем, по-народному «баклажан» или «бородавка». Элитным табуном возвышались «прадики» в «баклажанах» и зеркалах, с хромированными и будто коваными топливными лючками и косыми надписями «прадо» на борту. Рядом белоснежно светился лебедь-«сигнус» – «сотый крузак» в полной оснастке.
Было множество автомобилей, являвших лишь часть того, что творилось во Владивостоке в Зелёном углу.
Наиболее поразили Женю:
