Уильям Бойд - Нутро любого человека
Торп. Лето предстоит очень трудное. Лотти сняла на июль и август дом в Фауи, в Корнуолле. Я сказал ей, что большую часть августа должен буду провести во Франции, чтобы собрать материалы для „Космополитов“, — она согласилась, но вид у нее до конца дня оставался надутым. Я знаю, она ни о чем не подозревает.
И с деньгами не все ладно. Мы превысили остаток нашего счета в банке, а когда Лотти попросила отца увеличить ее содержание, обеспокоенный Элтред тайком переговорил со мной: он не может понять, каким образом при моем доходе и при том, что получает Лотти, молодая чета (не выплачивающая никаких ссуд), ухитряется залезать в долги. Лотти, объяснил я, тратит деньги, не задумываясь, а затем сказал, что сам я сейчас зарабатываю очень мало — жизнь писателя это, знаете ли, либо пир, либо голодуха. Конечно, никакие мои заработки на общий наш счет не поступают. Я убеждаю Лотти в необходимости экономить, но это чуждое ей понятие. „ВЧ“ и „КЖ“ в настоящее время приносят мне мало (хотя „Конвейер женщин“ идет во Франции на удивление хорошо), а деньги за права на экранизацию истаяли, точно снег под солнцем. Квартира на Дрейкотт и расходы, которых требует моя лондонская жизнь с Фрейей, съедает большую часть того, что я зарабатываю журналистикой, а между тем, новой приличной суммы — порядка 150 фунтов — мне не получить, пока я не сдам „Космополитов“. Пока же я занимаю под эту сумму деньги (при посредничестве Уолласа), чтобы нам было на что провести лето. Везу Фрейю в Биарриц.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1965. Довольно интересно, это был первый в моей жизни раз, когда я начал беспокоиться по поводу денег и оказался вынужденным планировать мою бюджет. Можно с уверенностью сказать, что до июня 1934-го я никогда не задумывался о том, чем я — или кто-то иной — смогу оплатить любой предъявленный мне счет.]
[Июнь]
У Лайонела круп. Похоже, ребенок он болезненный. Пару дней назад он сидел на моих коленях и смотрел на меня мрачным, угрюмым, неузнающим взглядом.
Уоллас говорит что в „artrevue[80]“ (да, все в одно слово) есть место главного литературного обозревателя — 10 фунтов в месяц. Плюс доплата за все, что я напишу. По-видимому, это моя статья о Пикассо произвела на них впечатление. Журнал дорогой, с претензией, (поддерживаемый, соответственно, претенциозным миллионером-филантропом), но там, по крайней мере, сознают, что и за пределами нашего маленького острова существуют люди, творящие искусство. Я принял предложение, не задумываясь, — хоть и понимаю, что должен как можно скорее закончить „Космополитов“. Вести двойную жизнь — занятие дорогостоящее. А что потом, после „Космополитов“?
Понедельник, 30 июля
Вернулся из Фауи. Господи, что это было за испытание. Одно только наше семейство я почти способен сносить, но гости делают его непереносимым. Я чувствовал себя отбывающим некое сложно задуманное тюремное заключение. Ангус и Салли[81], затем Айнти с семейством. Хорошо хоть я не увижу Элтреда и Энид. Уехал в Лондон самым ранним поездом и отправился прямиком в Броадкастинг-Хаус, к Фрейе. Мы пошли в паб за углом, держались за руки, пили джин с тоником. Она может уехать только на две недели — необходимо сохранить какую-то часть ее ежегодного отпуска для отца.
Навестил маму. В Самнер-плэйс уже четыре семьи пансионеров. Мама с Энкарнасьон занимают первый этаж, а остальные три сдают и цокольный тоже. О Прендергасте уже год как ни слуху ни духу. Я заставил маму показать мне все документы, относящиеся до ее финансовых дел. Отец оставил ей дом в Бирмингеме и капитал в почти 15 000 фунтов. Даже после покупки и отделки дома на Самнер-плэйс денег должно было остаться более чем достаточно, — они могли на всю жизнь обеспечить ее приличным доходом (по меньшей мере в 1000 фунтов в год), а мне позволили бы получить обещанное отцом наследство. Я так и слышу его слова: „Вы оба будете хорошо обеспечены“. Оба. Это были не только мамины деньги, но и мои тоже. Но с учетом ее мотовства — автомобили, слуги, мое содержание, — Крах, как я подсчитал, лишил нас почти всего. Прендергаст с его безрассудными вложениями средств в ценные бумаги США обошелся нам в 8000 фунтов — целое состояние, — не говоря уж о пропавшей квартире на 62-й стрит. Наверное, я должен испытывать гнев, но всегда ведь трудно представить себе потерю того, чего у тебя никогда не было. По крайней мере, у мамы остался дом на Самнер-плэйс, как ни грустно видеть ее делящей этот дом с чужими людьми — и небольшой доход от жильцов, позволяющий хоть как-то сводить концы с концами. Я заметил в кухне пустую бутылку из-под джина — и потихоньку переговорил с Энкарнасьон. Бесконечные стенания, стоит ли говорить, насчет того, что она редко видится с внуком.
Пишу это на Дрейкотт-авеню: Фрейя жила здесь, пока я был в Корнуолле. Цветы в вазах, квартира дышит и пахнет чистотой. На нашей узкой кровати свежие простыни. Слышу, как ключ Фрейи поворачивается в замке. В среду мы уезжаем во Францию.
Вторник, 31 июля
Совещание в „artrevue“. Удо [Фейербах, редактор] мне понравился — смуглый, умудренный жизнью беженец из Германии, некоторое время преподававший в школе искусств „Баухаус“ в Дессау, — мне кажется, ему нравятся мои статьи. Оценочные критерии Удо сводятся всего к двум фразам: художник или произведение искусства либо ganz ordinär (очень заурядны), либо teuflische Virtuosität (дьявольски виртуозны) — сверх этого я от него ничего не слышал. Что ж, это позволяет быстро выработать суждение о любом художнике. Он заказал мне большую статью о Хуане Грисе[82] — мое предложение, причем подсказанное вовсе не тем, что у меня имеется пара его рисунков углем. Грис сильно недооценен, — а теперь, когда он умер, два сияющих луча, которые исходят от Пикассо и Брака, погружают его в незаслуженную тень. Удо хочет также, чтобы я взял интервью у Пикассо, если сумею договориться с ним через Бена. Мне по душе эгалитаризм, приобретенный Удо в „Баухаусе“. Офис „artrevue“ это одна большая комната с трапезным столом посередке, за которыми сидят все — редактор, секретарь, художник журнала, корректоры и заглянувшие в редакцию авторы. Ни один журнал Англии никогда не устроился бы на подобный манер.
Я соскочил с автобуса на Бропмтон-роуд и почти уже свернул на Дрейкотт-авеню, когда услышал, как кто-то окликает меня по имени. Оглянувшись, я увидел вылезающего из полицейской машины Джозефа Даркера. Мы поболтали немного, я рассказал ему о Лотти и Лайонеле, о переезде в Норфолк, извинился, что совсем потерял его из виду.
— Как семья? — спросил я.
— Вот тут у нас не все ладно, — опустив глаза, ответил он. — Тильда умерла в прошлом году. Дифтерит.
Не знаю, отчего это известие так меня поразило. Я даже отпрянул на шаг-другой, как будто меня толкнули. Я помнил эту застенчивую женщину, вечно извинявшуюся, а теперь вот она умерла, ушла навсегда. Я пробормотал что-то бессвязное, впрочем, он видел, конечно, как оглушила меня эта новость. Мы обменялись еще несколькими словами, я дал ему мой новый адрес. Домой я вернулся, чувствуя себя искренне опечаленным. Рассказал Фрейе о моей реакции, и она сказала: „Мы не готовы к этому — к смертям людей нашего возраста. Думаем, что мы пока в безопасности, но это пустое мечтание. Никто ни от чего не застрахован“. Она провела пальцами по моим волосам, обняла меня и встала на мои ступни. Потом обвила своей ногой мою. Есть у нее такое обыкновение, одна из ее причуд — „ножное объятие“, так она это называет. „Попался, — иногда говорит она, — вот так люди и цепляются за добрую старую жизнь“.
Пятница, 3 августа
Биарриц. Бен снял между Биаррицем и Бидаром стоящую примерно в полумиле от берега большую виллу с пространным, полным деревьев запущенным парком и бетонным плавательным бассейном. Общество состоит из Бена и Сандрин, Алисы и Тима Фарино, меня и Фрейи, Кипрена Дьюдонне и его подруги, Миты, танцовщицы из Гваделупы, и Геддеса Брауна (ныне одного из художников Бена) и его друга, итальянца — также художника — по имени Карло.
Каждый день у бассейна сервируется — для тех, кто присутствует в доме, — завтрак на манер пикника, однако мы вольны в своих передвижениях — можем уйти на пляжи Сен-Жан-де-Люз, а можем отправиться на прогулку в горы.
Вчера за завтраком произошел запоминающийся эпизод (Геддес и Карло отсутствовали, Кипрен отправился в Биарриц, чтобы забрать из ремонта очки). Мы съели и выпили довольно много, когда Алиса вдруг расстегнула крючок на лифчике купальника, перенесла свое кресло на солнце и уселась там, гологрудая.
— Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? — самым безмятежным тоном осведомился Тим.
