Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина
– Вы не чувствуете… беспокойства по поводу своей работы?
Меня никогда так прямо об этом не спрашивали. Мой ответ, хотя я сам этого еще не понимал, оказался столь же прямолинеен.
– Да. Да, я думаю, иногда меня что-то беспокоит.
– Но вы все еще продолжаете?
– Я… то есть я думаю…
– Прошу прощения, мистер Понеке, я причинил вам неловкость. Такова моя профессия – всегда задавать неловкие вопросы.
Я пробормотал возражение. Этот тип умел произвести впечатление.
– Я не хочу так вас обременять – вы кажетесь смышленым молодым человеком. У вас есть гордость и ум. Я лишь должен спросить «почему»?
– Почему?
– Я хотел спросить то же самое у группы оджибве [67], которых демонстрировали в Павильоне всего пару лет назад. Как и вы, они производили впечатление… у них было достоинство.
– Да. Возможно, именно поэтому.
– Почему вы позволили себя демонстрировать?
– Чтобы продемонстрировать наше достоинство.
– Да. Понятно. Однако не могу утверждать, что убежден, что подобные выставки служат именно этой цели.
Я тоже не мог этого утверждать.
– Но разве это не сближает публику с нами, сэр? Возможность увидеть, что мы похожи на них?
– Или поглазеть на выставочные экспонаты. Капризы природы. Пережитки другого отрезка того, что им нравится считать своей собственной историей.
– Я не думаю, что…
– Я знаю. Простите, что перебиваю. Осмелюсь утверждать, что вы не думаете, что они видят в вас низшее существо. В самом деле, они зачастую сами так не думают. Но вы здесь, чтобы служить вполне определенной цели. Мне это известно, поскольку я нахожусь на низшей ступени их эволюционной лестницы. Я тоже выставляю себя, посещая soirées в Королевском обществе, читая лекции, вращаясь в одном обществе с сильными мира сего и столпами добродетели, чтобы показать, какой я разумный и цивилизованный. Я не обязан быть таковым, но я всегда являюсь представителем своего народа. Но я понятия не имею, чего этим добиваюсь.
Слова доктора Спенсера были как якорь, таким ужасным весом они повисли на мне, удерживая от подхватившего меня течения. Я не мог ответить, поэтому он продолжил:
– Не знаю, какой цели служит моя демонстрация, но я с осторожностью выбираю, где себя выставлять. Мистер Понеке, боюсь, ваши действия никак не способствуют нашему делу. Они всего лишь льют воду на принятую ими иерархию человека. У вас светлая кожа, вы больше походите на них внешне. Конечно, вас считают более цивилизованным, чем пигмеев-бушменов, которых выставляли в начале этого года, в звериных шкурах и без такого прекрасного английского акцента. Полагаю, вас не заставляют танцевать.
Я вспомнил свой haka в тот первый день в Павильоне. Я так гордился собой. Доктор смотрел, как я пожимаю плечами, и мне казалось, что он способен увидеть все те способы, которыми я разыгрывал из себя туземца.
– Подумайте об этом. Если они уважают ваше достоинство, они позволят вам перестать этим заниматься.
Но я не мог сказать ему, что мне это тоже нравилось. Внимание. Актерство. Это было не такой уж большой ценой за жизнь, которую я теперь вел.
– У меня только один вопрос, – рискнул я.
Доктор ждал. У меня было чувство, что от его взгляда ничто не могло укрыться.
– Что такое «наше дело»?
Мистер Спенсер улыбнулся – выражение его лица менялось долго и медленно, точно отмеренными шагами, и я увидел, что так менялись все его выражения. Когда он заговорил, в его акценте произошла перемена, он как бы расслабился и превратился в другой язык, словно показывая мне дверь в другой известный ему мир.
– Юноша, мое дело – это освобождение моего народа. Я всегда буду за это бороться. Мне неведомо, что движет вами, но, если правильно понимаю, ваш народ не был порабощен таким же образом, как мой. К слову, говоря об освобождении своего народа, я имею в виду все африканские народы на земле, потому что, как вы видите, в Англии в наше время рабов нет. Но рабство все еще существует во многих других местах, включая большую часть владений королевы, и от него зависит экономика империи. Иногда это, может, и не называется рабством, но присмотритесь – и увидите, что это именно оно самое и есть. – Доктор Спенсер понизил голос. – Я видел, что они делают с теми из нас, кого считают отклонением от идеала человеческой природы. И, юный Понеке, вот что я вам скажу: ни один человек не будет свободен, пока все не станут свободными, даже собравшиеся здесь аристократы, и уж точно не вы.
Доктор Спенсер отступил назад, и я увидел, как снова застыли выражение его лица и осанка. Словно тень облака пронеслась над пейзажем. Я внезапно очень, очень устал. Кто были эти бледнолицые ученые и просветители? В чем была их человеческая природа? Но от этих вопросов я тоже устал. Я рассмеялся – хохотом отвращения, а ни в коем случае не радости, и немного пошатнулся под тяжестью заявлений доктора. Доктор Спенсер схватил меня за локоть, наклонился и заглянул мне в глаза. Когда он кивнул, это было все, что мне было нужно – знак родства, признания. По духу мы были братьями.
– Было очень приятно с вами познакомиться, сэр, – вот и все, что я смог сказать. Я слегка поклонился. Доктор Спенсер ответил мне тем же, прощаясь, потом он повернулся, а я смотрел, как он уходит, и чувствовал и облегчение, и желание последовать за ним.
Но этому не суждено было случиться, и прежде чем покинуть soirée, мне предстояло расстаться со всеми иллюзиями, которые у меня отобрали, не оставив места для сомнений. Мы с Художником собирались уходить, когда двое джентльменов привлекли наше внимание и представились.
– Дружище! Нам так хотелось познакомиться с вождем маори, и случай сам представился нам. Что вы думаете, э-э, о нашем прекрасном городе?
– Только хорошее. Изучать его – настоящее удовольствие.
– Разумеется. Вы, несомненно, являетесь великолепным представителем своего племени. – Тут он повернулся к Художнику. – Вы согласны?
– Маори – прекрасный народ.
Я понял, что мы оба устали.
– Ну да, маори, насколько я понимаю, быстро продвигаются к цивилизации, – вступил в беседу другой джентльмен. – Сравнение показывает, что по уровню своего развития они стоят на соседней ступени с европейцами. Стратифицированное общество, накопление материальных ценностей. Все это верные признаки относительной цивилизованности.
На этом оба джентльмена замолкли, чтобы изучить меня повнимательнее. Их пристальные взгляды заставили меня отодвинуться в сторону. На сегодня хватит.
– И вы считаете, что их лучше выставлять в живом виде, не так ли, сэр?
– Ну почему бы и нет. Хотя осмелюсь заметить, что в демонстрации некоторых формально человекоподобных существ в препарированном виде нет ничего плохого. У дикарей нет христианской души. В некоторых случаях у нас нет оснований предполагать, что они действительно являются представителями человеческой расы. Форма головы, физическая форма в целом. В их анатомии присутствуют… некие анималистические черты.
В продолжение своих рассуждений джентльмен сообщил, что его научные изыскания причастны к неким очень важным открытиям. Мне же пришлось сосредоточиться на собственном дыхании. Я обнаружил, что не могу осознать точное значение его слов. Даже Художника этот разговор явно вывел из терпения, и он посматривал на дверь. Мне не хотелось ничего, кроме как убраться подальше от этих людей.
– Я недавно видел готтентотскую Венеру в Париже. Крайне интересный экземпляр.
Это произнес первый джентльмен, и я почувствовал, что не могу не вступить в беседу.
– Однако мистер Антробус рассказывал мне, что видел ее в Египетском павильоне пару десятилетий назад. И что, она умерла вскоре после этого?
– Да, и теперь ее можно увидеть в Musée de l’Homme [68]. Над ней отлично поработали. Не совсем понимаю, как им удалось так хорошо сохранить цвет кожи. Если только не обошлось без краски и лака.
