Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман

И что я на это ответил? Не знаю, ты говорил по-английски, а я по-английски мало понимаю. А потом? Мне понравилась идея привезти тебя сюда, Йенни говорил, что этого делать не нужно, но мы с Элисабет его не послушали. А потом? Йенни пришлось внести тебя в дом и поднять сюда, а я тем временем отмыла машину. Отмыла машину? Тебя рвало. Ой. Ничего. И я захотел спать в этой комнате? Она покраснела и посмотрела на него, затем ее глаза заметались по комнате, словно искали, на чем бы остановиться; внизу снова включили радио. Мы голые, сказал он наконец, однако упоминать об этом было совсем излишне, и она покраснела еще сильнее, бледный макияж порозовел на щеках, она беспокойно оглядывалась по сторонам, чтобы не смотреть на Аки, попыталась поправить одеяло, подоткнуть, постаралась прижаться к стене, запах появлялся, стоило ей пошевелить рукой, — тяжелый, назойливый, но в то же время сладкий, если только Аки не начал к нему привыкать, под мышками у нее виднелись темные волосы — он никогда раньше не видел волос в подмышках у женщин. Так они и лежали; он обвел ее взглядом; ее серые глаза не были спокойными и долю секунды, она так крепко вцепилась в одеяло, что костяшки пальцев побелели; Аки в каком-то смущении спросил: а у вас большое хозяйство? Он очень надеялся услышать цифры: они не убегают, как люди, не коварны, как слова. И она ответила: триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в реке. Произнесла это спокойно, глядя прямо на Аки, низким голосом; серые глаза рассматривали его лицо. Он ухватился за цифры, крепко удерживал их, закрыв глаза, опустив голову, больше не держа ее поднятой, лоб уткнулся во что-то очень мягкое, мягче, чем мир, что было мягче, чем мир: ее плечо, а ниже — подмышка. Триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в одной реке, один лоб у одного плеча, и разум Аки наполнился запахом, который струился из-под мышки, тяжелым, назойливым, сладким, и он подумал: Рейкьявик — столица Исландии, а потом о своей квартире-студии. Площадью 92,3 квадратных метра. По международному стандарту (ISO 31-0) нужно ставить запятую между целой и дробной частью. 92,3 квадратных метра, кожаный диван, два кресла в том же стиле, стеклянный столик, плита с варочной панелью, тридцатидвухдюймовый телевизор, двадцать шесть каналов, программа никогда не кончается, но он один: когда включает телевизор, только он отражается на экране. Один. Число 1, римскими цифрами I или i — наименьшее целое число, один человек, одна неделя, один день, один на один, один за раз, один раз, не два, когда вычитаешь один из одного, остается только ноль, значит, ничего. Для чего живет человек, думал он, его лоб у ее плеча, но ему в голову не пришло продолжить размышление, он просто лежал, лоб у ее плеча, нос почти уткнулся в подмышку, сильный запах тела, они в кровати, далеко над ними небо, немного ближе каркает ворон, еще ближе — ветер, совсем близко радио, рядом ее дыхание, осторожное, робкое дыхание, я и не знал, что дыхание может быть робким, не знал, что от тела бывает столь сильный запах, не знал о таких серых глазах; он с трудом поднял голову, поднял выше, так высоко, чтобы видеть ее лицо и эти серые глаза. Сказал единственное, что пришло на ум: у тебя серые глаза; затем его член стал твердеть. Очень медленно, но верно; и эти серые глаза расширились; он уже забыл, как это хорошо, когда член твердеет возле теплого тела; он поднял руку, взял одеяло, начал стягивать его вниз, она сначала сопротивлялась, но потом перестала, и одеяло сползло ниже; он увидел маленькую грудь с розовыми сосками, которые тотчас затвердели, когда он прикоснулся к ним губами; он продолжал следить за спадающим одеялом, пока оно не оказалось на полу. У нее широкие бедра, широкие ноги, широкие стопы, и она говорит: у меня еще никогда не было мужчины. Сколько тебе лет? Тридцать шесть. У меня никогда не было девушки, сказал он, думая о девственной плеве; ее там нет, прошептала она, словно читая его мысли, я иногда использовала такие вещи, плева порвалась, когда мне было восемнадцать и я в первый раз использовала щетку для волос. Щетку для Волос? Она у меня до сих пор, сказала она тихо, едва слышно, затем очень осторожно протянула руку, словно к ужасному зверю, потом ее ладонь сомкнулась вокруг члена, крепко сжала; Аки закрыл глаза; меня зовут Фанней, сказала она, переводя дух. Меня зовут Аки. Я знаю… кровать довольно громко скрипит, Аки.

Йенни выбежал, когда она закричала, пошел в хлев, сидел там и терпеливо ждал, вернулся в дом полчаса спустя и принялся замешивать оладьи.

[Хорошо просыпаться утром в деревне. Тот, кто живет у моря, может смотреть на его вечно живую поверхность из окна гостиной, стоять на веранде с чашкой кофе в руке, возможно босиком, слушать хрипловатую болтовню гаги, грубые комментарии чайки; в штиль серебристый облачный покров неподвижен, море почти не шевелится, только мелкие волны накрывают камешки, которые затем возвращаются подышать. Не нужно ни о чем думать, человек просто существует, слушает, приветствует мир, в такие мгновения империи превращаются в пыль.

Маттиас встает рано, только он, чашка кофе, сигарета, полусонное море, гага и чайка, неподвижные облака. Элисабет спит, он выходит и смотрит на море, входит и смотрит, как она спит, она дышит, и галька уходит под воду. Он склоняется над ней, берет в руку волосы, они струятся между его пальцами, темные волосы, такие темные, почти черные. Когда она спит, все проще, но беднее; он находит листок, пишет записку, иногда он так делает: она проснется после того, как он уйдет на работу, и обнаружит его записочку в масленке, в лотке для столовых приборов или, может, в своей обуви, либо он просто напишет маркером на зеркале в ванной: «Только и делаю, что дышу и думаю о тебе». Чтобы стереть маркер с зеркала, может потребоваться немало времени, и это хорошо, ибо послание важное, в нем истина, квинтэссенция, оно красиво в своем отчаянии, его нельзя разместить так, чтобы было легко стереть. Только и делаю, что дышу и думаю о тебе. Это абсолютно правильно, но в то же время полная ерунда или сильное преувеличение. Маттиас многое делает: он занимается складом, они с Сольрун — движущая сила общественной жизни в нашей деревне, вокруг него движение, иногда он получает странные посылки от своего друга-этнографа, который, возможно, к нам приедет: когда он появится, вы сразу его узнаете, говорит Маттиас — Луис черный как смоль, всегда в черной шляпе и желтом пиджаке. Иногда кто-нибудь спрашивает: и вы согласились приехать в эту глушь? На это он отвечает: к любой глуши можно привыкнуть — абсурд становится рутиной, и наоборот.

Вероятно, он прав, мы ко всему привыкаем: к латинским снам и привидениям. Астроном живет своей жизнью вне наших будней, он и небо, он и ночь, масса писем на латыни из внешнего мира. Замечательно иметь в деревне такого чудака, он оживляет существование, но, возможно, он вовсе не чудак, а единственный, кто мыслит логично, разумно и ответственно. Однако мы совсем не знаем, что сказать о его сыне, сломавшем скрипку о голову мужа Харпы, который дважды швырнул Давида об пол. Дело было в «Текле», и Элисабет замахнулась сковородкой, после того как Давид принес в жертву скрипку, и вот теперь мы ждем продолжения. Уйдет ли Харпа от своего мужа к Давиду вместе с двумя детьми, выдержит ли это Давид, выдержит ли он, если она не уйдет к нему, а вообще уедет, если какие-то события унесут ее из деревни, купит ли он себе новую скрипку? Жизнь богата вопросами, но не ответами. Однако хорошо просыпаться рано здесь, в деревне, где знакомый мир, в котором все, как правило, на своих местах, галька погружается в воду, а затем всплывает подышать.

Маттиас всегда ходит на работу одним и тем же путем. Вверх по склону мимо «Теклы», мимо офиса главы администрации, мимо общественного дома, почты, он в своем пальто, напоминающем монашескую рясу, а внизу, в доме, лежит она и дышит, и волосы у нее почти черные. В капюшоне он похож на монаха или же на обезьяну из-за немного переваливающейся походки. Он приходит минут за сорок пять или за полчаса до Давида и Кьяртана, зажигает свет у себя, в торговом зале, в кладовке, лампочки освещают крест и поднятый пол в северо-восточном углу, он приходит туда и здоровается, говорит несколько слов о погоде, политике, о том, что у него на душе.