Иэн Макьюэн - Солнечная
Он был настолько не прав во всем, что испытывал сейчас чувство освобождения, странную радость. Не могло быть никаких оправданий, никаких доводов в его защиту. В груди набухал невеселый смех. Настолько очевидной, вопиющей была его ошибка, настолько обнажился он в собственных глазах, круглый дурак, что чувствовал себя очистившимся, как кающийся грешник, как ликующий средневековый флагеллант со свежими рубцами на спине. Этот несчастный парень, который отдал тебе свою еду и питье, поделился последними крошками, снял для тебя чемодан, – он был другом человечества. Нет, нет, не сейчас, муки ретроспекции надо отложить на потом.
Сейчас надо было торопиться, но он долго стоял на платформе под высокой стеклянной крышей, среди множественных эхо, и пассажиры обходили его, а он прижимал пакет с чипсами к груди с ощущением, совершенно ошибочным, что озарен ярким светом.
В такси, по дороге с Паддингтонского вокзала к «Савою», он напоминал себе, что надо быть осторожным: день не заладился, а ему выступать перед публикой, и в перерыве конференции по контракту он должен общаться с участниками и может столкнуться с журналистами, мужчинами и женщинами, под личиной человеческого участия и понимания прячущими бездушное, хищническое нутро. По прежним своим успехам они знали, что его легко спровоцировать на опрометчивое заявление, на рискованную гипотезу – свобода мысли не его ли долг? – которые будут выглядеть в печати глупыми или сумасшедшими, если отрезать все оговорки, сослагательность, шутливость. Одно теоретическое высказывание уже стоило ему такого заголовка: «Нобелевский профессор: конец близок».
Самому ему конец – так тогда казалось – пришел не далее, как в прошлом году, и любопытно, что люди уже начали об этом забывать. Это было равносильно своего рода прощению. Помнился какой-то шум, какие-то новостные колыхания вокруг имени Майкла Биэрда, но подробности смазались. Оказался он в чем-то не прав или же прав был с самого начала? Напал он на кого-то или сам был потерпевшим? Арестовали там кого-то? А тогда, когда эта буря разразилась, один коллега, видный специалист по компьютерному моделированию, сказал ему, что фотографию нобелевского лауреата, уводимого в наручниках под презрительные выкрики толпы, напечатали четыреста восемьдесят три газеты. Биэрд запомнил число, унижение его было всесветным, но остальные об этом, кажется, забыли. Память публики заполнил новый материал; свежие скандалы, спортивные события, признания, война, цунами и сплетни о знаменитостях начисто стерли его имя с доски. Двенадцатимесячный поток, непрерывно набухавший, вынес его на безопасный берег.
Дробились даже его воспоминания о тех событиях, о собственных тогдашних переживаниях. Оказавшись в центре внимания прессы, он ощущал замешательство, больше похожее на головокружение. К счастью, темный осадок в его памяти постепенно растворился, превратился в расплывчатый водяной знак. Но некоторые детали сохранились четкими и живыми благодаря тому, что он о них рассказывал. Биэрд считал, что всякие историйки – сорняки беседы, и тем не менее продолжал их рассказывать. Например, когда наручники сомкнулись на его руках, он вовсе не ощутил холод стали, как это описывают в детективных романах. Его наручники долго грелись утром под габардиновым жилетом полицейской дамы, которая его арестовала. И зловещим было как раз тепло чужого тела, уютно обнявшее запястья. Также принято думать, что если читаешь в газете статью о чем-то известном по собственному опыту, то по меньшей мере один важнейший факт непременно будет перевран. С ним было иначе. Он изумлялся тому, сколько точных сведений о нем откопали. Искажение заключалось в том, как их сопоставляли, чтобы вложить в них порочащий смысл, удерживаясь в миллиметрах от подсудной клеветы. Поражала дотошность неугомонных газетных ищеек, за день или два проникших в темные уголки, трущобы густонаселенной частной жизни, мигом вытащивших на свет залежи злобы из старшего брата его третьей жены, почти немого анахорета, который терпеть не мог Биэрда и жил без телефона у проселочной дороги на пустынном северо-западном мысу брунейского острова у берегов Тасмании.
Пресса вывернула жизнь Биэрда, как мусорную корзину. Раза два встряхнуть – и посыпались всякие полузабытые клочки. В других обстоятельствах за такое не жалко было бы и заплатить. Независимо друг от дружки его бывшие жены, добрая старушка Мейзи, Рут, Элеонора, Карен и Патриция, отказались разговаривать с газетчиками. Это глубоко его тронуло. Большинство бывших любовниц повели себя лояльно, только охвостье высказалось – одна лаборантка, одна конторская администраторша. И еще двое ученых, обе неудачницы и ничтожества. К удивлению, нашлись и самозванки. Протрубила последняя труба, и эта крохотная компания бывших любовниц и самозванок повылезала из могил и катакомб на свет, чтобы предстать перед своим Создателем, журналистом с чековой книжкой, и разоблачить Биэрда как женоненавистника, эксплуататора и мелкого паразита.
Но ни молчание, ни лояльность не спасали от крючка. Охват был полный. Пока внимание прессы не переключилось на спортивный скандал, Биэрд был ее любимой игрушкой. На первой полосе одной газеты он был изображен в виде похотливого козла, который манит кого-то вялым копытом, и надпись: «Далее: женщины Биэрда». С упавшим сердцем он развернул газету, окинул взглядом галерею лиц – сотрудниц, старых подруг, жен, Мелиссы, – и что-то шевельнулось в нем, и внутренний голос, твердый, без униженности, шепнул, что не так уж плохо прожил он эти тридцать или сорок лет, что все они были достойными женщинами, с большой выдержкой. Что до самозванок, авантюристок, то их было всего три и не очень красивые. Но разве не любопытно, как проводили они с ним вымышленные ночи? Он был польщен.
Но в целом это было несчастное время. Все началось невинно, со щелчка мышью в ответ на предложение возглавить правительственную программу по пропаганде физики в школах и университетах, с тем чтобы привлечь в эту область больше выпускников и преподавателей, осветив ее достижения и представив физиков интеллектуальными героями. В этот период он был занят как никогда и легко мог отказаться. В Импириал-колледже у него работала над искусственным фотосинтезом группа из пятнадцати человек; он еще числился в Центре, но только получал там зарплату. Важно было не подпустить к его новому делу Джока Брейби. Биэрд создал собственную компанию, он приобретал патенты на некоторые каталитические процессы и нашел пробивного Тоби Хаммера, жилистого бывшего пьяницу, посредника и делягу, знающего подход к университетским бюрократам, законодателям штатов и венчурным компаниям. Биэрд и Хаммер искали солнечное место для своей установки, сначала в ливийской Сахаре, потом в Египте, потом в Аризоне, в Неваде и в конце концов остановились на приемлемом компромиссе – Нью-Мексико. Биэрд был увлечен новой задачей и отказался от многих прежних синекур. Но это приглашение пришло из Института физики, и его отвергнуть было трудно.
