Кэрол Брант - Скажи волкам, что я дома
Когда я решилась повернуться обратно, Финн смотрел на меня как-то странно. В его взгляде на миг промелькнула тревога, а потом он улыбнулся. Как будто пытаясь скрыть беспокойство.
— Вы, барышня, просто не поняли. Романтик не в смысле «любовь-морковь». — Финн наклонился, вроде бы собираясь легонько толкнуть меня плечом в плечо, но потом передумал.
— А в каком смысле? — осторожно спросила я.
— Романтик — это такой человек, который смотрит на мир и видит в нем красоту. Видит только хорошее. Ему не нужна неприглядная суровая правда. Он искренне верит, что все будет правильно и хорошо.
Я медленно выдохнула. Такое определение мне нравилось. Я почувствовала, как кровь отливает от щек.
— А ты сам? — спросила я, набравшись смелости. — Ты романтик?
Финн на секунду задумался. Посмотрел на меня прищурившись, как будто пытался предугадать мое будущее. Даже не знаю, откуда взялась эта странная мысль, но именно так я и подумала. Наконец он сказал:
— Иногда. Иногда — да, а иногда — нет.
Я достала из рюкзака папку с набросками и нашла тот рисунок с волком. В тусклом свете мерцающих электрических свечей закрашенное пятно в форме волчьей головы выделялось особенно четко. Или, возможно, все дело в том, что я уже видела его раньше и мои глаза знали, куда и как смотреть, чтобы сразу же выделить негативное пространство. Я провела пальцем по внешнему краю темного силуэта. Мне хотелось спать, глаза слипались.
Я спрятала папку с набросками под подушку и легла. Я не стала выключать свечи — они так и горели всю ночь. Мне снились волки в лесу. Волки вышли из кусочка пространства между Гретой и мной. Сильные и грациозные, они выступили из портрета в реальный мир. Выходили наружу, стряхивали свой нарисованный облик и делались настоящими — один за другим, пока не набралась целая стая. Целая стая голодных волков, бегущих по снежному насту в ночном лесу. Я тоже была в том лесу. И там, во сне, я понимала язык волков.
— Ты бери ее сердце, — шепнул один волк другому. — А я возьму глаза.
Там, во сне, я не сдвинулась с места. Не побежала. Просто стояла — ждала, когда волки меня растерзают.
28
В «Юге Тихого океана» две основные сюжетные линии. Две истории. Одна — с хорошим концом, другая — с плохим. Кровавая Мэри участвует в той истории, где все печально. Ее дочь Лиат влюбляется в американского моряка, лейтенанта Кейбла, выполняющего на островах какое-то сверхсекретное задание. Лиат молода и красива, и Кейбл тоже в нее влюблен. Но не может жениться на ней, потому что она — полинезийка, а он все-таки не лишен расовых предрассудков.
Вторая сюжетная линия — рассказ о любви молоденькой американской медсестры, раздражающе жизнерадостной барышни по имени Нелли, к пожилому, но весьма импозантному французу-плантатору Эмилю. Эмиль вроде бы нормальный дядька, и хотя я уже видела «Юг» много раз, я каждый раз вполне искренне недоумеваю, что он нашел в этой Нелли. Хотя, может быть, так и было задумано: показать, что делает с человеком любовь. Как потом выясняется, Эмиль — убийца. Но Нелли это не беспокоит. Ее беспокоит другое: у Эмиля была жена-полинезийка, которая умерла, и теперь у него двое детей, наполовину полинезийцев. А Нелли тоже расистка, под стать лейтенанту Кейблу.
По правде говоря, меня всегда удивляет, почему лейтенант Кейбл и Нелли не закрутили любовь друг с другом. Из них получилась бы идеальная пара. Наверное, тут смысл в том, что противоположности притягиваются, но мне лично кажется, что в реальной жизни все происходит иначе. В реальной жизни нам хочется, чтобы рядом был тот, кто по-настоящему близок. Кто понимает тебя с полуслова, а часто — и вовсе без слов.
По словам Греты, Кровавая Мэри — единственный разумный персонаж во всей пьесе. Она знает все, что происходит на островах.
— Но ведь она злая, — сказала я.
Мы с Гретой стояли на улице перед домом и ждали школьный автобус. Солнце светило так ярко, что мне приходилось щуриться и прикрывать глаза рукой, когда я смотрела на Грету.
— Она не злая, — сказала Грета.
— Ну, пусть не злая. Но хитрая. И манипулирует людьми.
— Нет. Она просто умная. Вот и все.
— Ладно, тебе виднее. — Но я ни капельки не сомневалась, что большинство считает Кровавую Мэри отнюдь не положительным персонажем.
— Вообще-то, я не об этом хотела поговорить, — сказала Грета. — Мне интересно, где ты была вчера.
— Я же тебе говорила. В библиотеке, с Бинз. И вообще, это не твое дело.
Грета улыбнулась.
— Ладно, спрошу у Бинз.
Я подумала, что вряд ли она станет расспрашивать Бинз. Но твердой уверенности у меня не было.
— А почему тебя это так волнует? — спросила я. Мне действительно хотелось понять, почему человека, который меня ненавидит (если судить по его поведению), так занимает вопрос, что я делаю после школы.
Ее улыбка мгновенно погасла. Грета поморщилась и отвернулась. Из-за угла уже показался желтый школьный автобус. Когда он подъехал, Грета на миг обернулась ко мне и вызывающе вскинула подбородок.
— Мне это вообще по барабану, — сказала она.
В тот день я взяла с собой ключ от банковской ячейки. Думала после уроков сходить посмотреть на портрет. Мне хотелось увидеть, какой я была до того, как не стало Финна. Плюс к тому подвал в банке — это же подземелье, а подземелье уже совсем близко к темнице средневекового замка. Мне давно хотелось узнать, на что это похоже.
Когда мама давала нам с Гретой ключи, она попросила нас расписаться на бланке, чтобы у сотрудников банка был образец наших подписей. Когда кто-то из нас придет в банк, нас пропустят к портрету, только когда убедятся, что мы — это действительно мы. Для этого мы должны предъявить ключ и где-нибудь расписаться. Я слегка опасалась, что моя подпись не совпадет с образцом. Когда человек часто где-то расписывается, у него вырабатывается определенный автоматизм, и его подпись всегда выглядит одинаково, но до этого мне было еще далеко. Пока что мне приходилось расписываться всего лишь три раза. Один раз — под правилами поведения, когда мы в восьмом классе ездили на экскурсию в Филадельфию. Один раз — в пятом классе, когда мы с Бинз и Френсис Вайковски заключили договор о том, что начнем гулять с мальчиками лишь в старших классах. (Из нас троих договор соблюла только я.) И третий раз — на банковском бланке. Я давно позабыла, как выглядела моя подпись в первые два раза, но нисколечко не сомневалась, что на бланке она была совершенно другой.
Как оказалось, беспокоилась я зря, потому что работником банка, отвечавшим за доступ к сейфовым ячейкам, был отец Денниса Циммера, знавший меня с детского сада.
