Чарльз Мартин - Когда поют сверчки
Термит шагнул вперед и начал быстро-быстро – пальцы так и мелькали – отсчитывать купюры и бросать их на стойку.
– Вот, здесь тридцать долларов. – Он посмотрел на Дэвиса. – В расчете?
– Я же сказал, сынок, платить не обязательно.
– Я не твой сынок и не твоя девка. Так мы в расчете или нет?
Дэвис кивнул.
– В расчете.
Не отворачиваясь от нас, Термит задом попятился к входной двери, которая стояла открытой. По-прежнему сидя у стойки, мы смотрели, как он запрыгнул в свой потрепанный «Камаро» и рванул с места, выбросив из-под колес фонтан гравия и земли. Из открытых окон машины неслась «Дом родной, Алабама» в исполнении «Линэрд Скинэрд».
Дэвис покачал головой.
– Мне всегда нравилась эта песня, – сказал он.
– Он вернется, – обнадеживающим тоном отозвался Чарли. – Вот увидишь. Ему понравился «Трансплант». Ты же видел, как он в два счета с ним разделался.
Дэвис задумчиво покивал.
– По-моему, он неплохой парнишка. Только, как и все мы когда-то, он оказался на распутье, и я боюсь, что Термит отвергнет путь, который всегда оказывается слишком крутым и трудным после того, как, пройдя более легкой дорогой, ты обнаруживаешь, что уперся в тупик.
Мы с Чарли положили на стойку по двадцать долларов, и я сказал:
– Нам кровь из носа нужно поскорей закончить катер Хаммермилла, чтобы натянуть нос парням из Блу-Риджа.
Дэвис налил мне на посошок стакан спрайта и стал наполнять пивом три бокала для троих завсегдатаев, которые вошли в дверь сразу после того, как Термит оттуда вылетел.
– Что это с парнем?.. – спросил один из вошедших, имея в виду Термита, за которым поднялось облако пыли. – Вы показали ему его отражение в зеркале?
Дэвис пожал плечами и посмотрел на меня.
– В этом не было нужды. Я думаю, он и так бежит от себя.
* * *Я остановил машину рядом с натянутой на столбы направляющей проволокой, которая вела к дому Чарли. Проволоку можно было принять за электрическую изгородь. Впрочем, такая «подсказка» была ему не особенно-то и нужна: в окрестностях своего дома Чарли прекрасно ориентировался.
Прежде чем выйти из машины, Чарли повернулся ко мне:
– Слушай, Портняжка, ты мне так и не сказал… Та женщина тебе больше не звонила? Ну, та, у которой девочка в больнице. Энни, кажется?..
– Откуда ты про нее знаешь?
– Я же слепой, а не глухой.
Я покачал головой.
– Нет, – сказал я. – Мы договорились, что она позвонит мне на будущей неделе и я покатаю ее и девочку в хаммермилловском катере.
– Думаешь, она позвонит?
– Откуда мне знать?
Чарли улыбнулся и выбрался из машины. Придерживая рукой дверцу, он наконец сказал то, что собирался сказать на протяжении вечера.
– До Четвертого июля осталось всего несколько дней.
– Я знаю, – ответил я негромко.
– Ну и как? Ты уже набрался храбрости?
– Я над этим работаю.
– Сколько лет-то прошло?
– Ты знаешь не хуже меня.
Чарли кивнул и повернулся к озеру, словно мог его видеть. Достав из заднего кармана джинсов складную тросточку, он резко встряхнул ее, раскрывая, и постучал по крылу «Субурбана».
– Письма предназначены для того, чтобы их читали, дружище. Потому-то люди их пишут.
– Я в курсе. – Опустив взгляд, я уставился на коленки.
Чарли улыбнулся.
– Или ты ждешь, пока я его прочитаю и расскажу тебе, что там говорится?
Я взялся за рычаг коробки передач, переключая его на «ход».
– Мне кажется, Джорджия оставила тебе свежий подарочек прямо перед входной дверью. Смотри не вляпайся.
Чарли чуть задрал голову, принюхался и, еще раз улыбнувшись, зашагал прочь. Больше он ничего не сказал, но в этом не было необходимости. Его вопросы говорили сами за себя.
Выехав с подъездной дорожки на шоссе, я повернул в сторону, противоположную моему дому. Несколько минут спустя я был уже на больничной парковке, которую освещала одна-единственная желтоватая лампочка. Припарковавшись подальше от нее и выйдя из машины, я сразу увидел уборщика, который выкручивал возле боковой двери мокрую половую тряпку. Выждав, пока он закончит, я быстрым шагом двинулся к двери и успел войти до того, как она захлопнулась.
Больница – любая больница – место достаточно оживленное, поэтому там сравнительно легко оставаться незамеченным, нужно только притвориться, будто торопишься куда-то по важному делу. Если озираться по сторонам и мешкать возле каждой двери, тебя мгновенно вычислят и остановят.
Проходя мимо пустой комнаты отдыха для персонала, я пошарил за дверью и нащупал висящий на крючке белый халат. Надев его, я обнаружил в кармане свернутый кольцом стетоскоп. Повесив его на шею, я зашел в туалет и мокрой расческой тщательно зачесал назад волосы, снова вышел в коридор и уверенной, но не слишком быстрой походкой зашагал к палате Энни. Мне хотелось выглядеть по-деловому, но и суетиться тоже не следовало: я же был «на работе», а раз так, чрезмерное напряжение и торопливость могли броситься кому-то в глаза и все испортить.
На ходу я извлек из прозрачного ящика на стене медкарту Энни и продолжал шагать по коридору с таким видом, словно меня как раз и послали забрать последние назначения. Проходя мимо сестринского поста, я неразборчиво пробурчал пару слов, которые могли сойти за приветствие, свернул за угол и юркнул в другой туалет. Запершись в кабинке, я извлек карту из пластикового конверта и быстро ее пролистал. Через три минуты я знал все, что мне было необходимо. Вернув карту Энни в ящик, тем же путем я незаметно покинул больницу.
Вернувшись домой, я первым делом отправился в кладовую и достал оттуда старый футляр для теодолита. Когда я был маленьким, мы с Эммой нашли его на чердаке – пустой пыльный ящик с длинным, потрескавшимся от старости кожаным ремнем для переноски. На деревянной крышке – на крошечном металлическом медальоне – было выгравировано: «Ок. 1907». Несмотря на почтенный возраст, футляр оставался в значительной степени пылевлагонепроницаемым, и в нем было достаточно места, чтобы хранить там вещи, которыми я дорожил. Например, книги.
Сейчас я достал из ящика письмо Эммы и, крепко прижимая его к груди, пошел на причал. Там я остановился, поднес конверт к самому носу, глубоко вдохнул и, крепко зажмурив глаза, солгал себе, наверное, уже в стотысячный раз.
Открыв глаза, я обнаружил, что все еще в белом врачебном халате.
