Владимир Порудоминский - Короткая остановка на пути в Париж
«По Вильгельмштрассе», — скомандовал Старик и показал рукой, как Суворов в кинофильме. Профессор огорчился: по Вильгельмштрассе значило кружным путем, мимо похоронного бюро, с золотым гробом и метафизическими инсталляциями, с картинками Эльзы Химмель и дурацкими шутками Старика. Протестовать было бы глупо — только повод подать Старику для его словесных упражнений. Группа, охотно удлиняя маршрут (очень уж день хорош!) взяла налево в обход. Профессор, не выказывая неудовольствия, побрел со всеми. Старик то и дело что-то выкрикивал и громко хохотал, оборачиваясь и снизу вверх глядя на Ника. Старый Фриц, завладев вниманием Элиаса, энергично рассказывал одну из своих бесчисленных историй — прислушиваться не хотелось.
«У вас сегодня глаза озорные», — повернулся Профессор к шедшему рядом Ребе. Он сказал это потому, что ему тоскливо было идти молча, хотелось заполучить собеседника, но едва произнес первое, что попало ему на ум, тотчас понял, что заговорил именно о том, что удивило и тронуло его. Глаза у Ребе сегодня и в самом деле были озорные — веселые, дерзкие, даже диковатые. Казалось, сейчас возьмет и выкинет какую-нибудь невероятную штуку, что-нибудь этакое, чего от него, от Ребе, никак не ждешь. «Я испытываю редкое чувство освобожденности, — отозвался Ребе. — Знаете, когда вдруг кажется, что никому ничего не должен. Весна, наверно...» Он отбросил паутинку и покрутил головой, ловя взглядом синеву неба и обсыпавшую деревья юную зелень. Весна, конечно, воздух легкий и пьяный, как молодое вино, всё так, но было еще нечто, о чем он промолчал: день уже перевалил за половину, а он пока не получил ни одного задания. Он полнился накопленной доброй энергией, ни толики которой сегодня еще никуда не передал.
В окне похоронного магазина на фоне драпировки из черного бархата была выставлена новая работа Эльзы Химмель: заброшенная могила — белая мраморная плита, уже подзаросшая травой, и памятник в виде колонны со стоящей на ней урной. Профессор поначалу рассчитывал укрыться в сторонке, но вдруг, для самого себя неожиданно, точно магнитом потянуло, приблизился к окну. У него защемило сердце. В последнюю крымскую весну с Амалией во время дальней прогулки они оказались на старом забытом кладбище. Усталые, присели они на теплый камень надгробия, даты на нем искали в воображении прохожего минувший век, давно минувшую жизнь. Близился вечер. Цвета вокруг сделались гуще, тени резче. В море, которое с возвышенности широко открывалось перед ними, медью плавилось солнце. Белый лайнер, шедший недалеко от берега, растревожил их мечты. Они заговорили о круизе: осенью, решили они, следует непременно убежать от московской непогоды куда-нибудь в теплые края. «Хочу в Магриб, сказала Амалия. — Когда девчонкой читала сказки Тысячи и одной ночи, там был злой волшебник магрибинец — он пугал меня и манил вместе, как в детстве бывает. А недавно видела фотографию — разрушенный город в Магрибе: посреди пустыни строй белых колонн. Ниоткуда и в никуда...» Они вдруг начали целоваться, самозабвенно, точно впервые дорвались друг до друга, — наверно, набранный телом зной минувшего дня возбуждал их, и запах южных трав и кустарника, и проникавшая воздух соль волновавшегося рядом моря. А осенью Амалии уже не было в живых, и он, вспоминая этот вечер, суеверно думал, что, может быть, эти поцелуи и ласки в ограде смерти были вызовом судьбе.
Старик, сидя в своем кресле, с некоторым даже испугом смотрел на припавшего к стеклу витрины Профессора, на его ссутулившуюся спину, на черненое серебро непривычно растрепавшейся прически, на его красивую руку, которой он отгородился, чтобы лучше рассмотреть позвавшую из-за плоскости стекла картинку. Шутки и остроты не приходили Старику в голову, процессия, остановившись, молча ждала, пока Профессор не наглядится вдоволь на притягательное для него творение кисти Эльзы Химмель.
Старый Фриц первым решился покончить с затянувшимся привалом. «Не сочувствуйте старости, мои дорогие юные друзья! — начал он по всем правилам риторики, обращаясь, надо полагать, к Элиасу и Нику. — Старость не заслуживает сочувствия не потому, что не хороша, но как раз благодаря своим бесспорным преимуществам. Первое из них здесь само собой приходит в голову. — Он весело сверкнул глазами, предупреждая о заготовленном сюрпризе, красивым, обдуманным жестом указал на витрину. — Старость единственная пора жизни, когда не надо объяснять, почему ты умер». Старик захохотал, лицо его побагровело. «Старики умирают оттого, что у них уже нет сил таскать свои вставные зубы. А?» — выкрикнул он и захохотал еще громче.
3В кафе при вокзале, по случаю хорошей погоды, заняли места на открытом воздухе. На столиках в ожидании Пасхи были расставлены то ли шоколадные, то ли марципановые зайцы, упакованные в обертку из золотой бумаги. Вокруг шеи у зайцев была повязана красная шелковая ленточка с золотым бубенчиком. Рослый буфетчик, черноволосый, красивый, похожий на футболиста Луку Тони, приветствовал вошедших как старых знакомых.
Старик и Профессор затеяли как обычно сложные дипломатические переговоры, уславливаясь, какие шарики мороженого (чтобы не достались одинаковые) каждый возьмет на этот раз. Старый Фриц потребовал огромную вазу чего-то невообразимого, целую башню из шоколадного и фруктового пломбира; сверху в искрящуюся холодную массу была стоймя, наподобие петушиного гребня, воткнута дощечка печенья. «И мне такое же», — ко всеобщему удивлению попросил Ребе и указал пальцем на воздвигнутую для Старого Фрица сладкую башню. «Ага! Кончился пост? А?» — Старик приготовился смеяться, но Ребе вдруг так лихо подмигнул ему, что от удивления смеяться расхотелось.
Старый Фриц затеял с Элиасом игру в шахматы; плоскую карманную коробочку с фигурками он прихватил с собой. Матч между ними длился уже несколько месяцев, с самого начала цивильной службы Элиаса. Старый Фриц играл хорошо и любил свое умение. Как правило, он и выигрывал, не замечая при этом, что регулярно уступает юному партнеру каждую пятую партию. Старый Фриц любил побеждать в борьбе, одолевая сопротивление противника, и умница Элиас способствовал ему в этом. Вот и теперь, после того, как дебют для Старого Фрица сложился неудачно, Элиас, пряча улыбку, несколькими неожиданными и точными ходами помог противнику выровнять положение. Но — ненадолго. Хитрой комбинацией Элиас снова перехватил инициативу и принудил Старого Фрица искать пути к спасению. И Старый Фриц нашел этот путь! Крошечная, казалось, малозначащая неточность Элиаса не осталась им незамеченной: ход, другой — и преимущество завоевано, подготовлена атака, железной рукой полководца Старый Фриц довел битву до победы. Элиас произнес «Сдаюсь!» и осторожно пожал полководцу его железную руку. Старый Фриц достал из кармана записную книжечку и занес в нее результат. «Ты здорово меня прижал сегодня, — он не мог сдержать звучащего в голосе торжества. — Я думал, что не выпутаюсь». «Когда это было, чтобы вы не выпутались!» — пряча улыбку с почтительным восхищением возразил Элиас. «Отчего же? Иногда я допускаю непростительные ошибки. — Старый Фриц полистал книжечку. — Помнишь, двадцать шестого декабря я в отличной ситуации проворонил простейшую вилку конем».
Ребе сидел над своей вазой и с аппетитом, но без интереса (замени ему мороженое картофельным пюре, он бы и не заметил) черпал ложечкой тающую шоколадную и фруктовую массу. Железнодорожный справочник, который, конечно же, был при нем, лежал на столе невостребованный. Сигналов не поступало. То ли после десятилетий непрерывного труда ему предоставлена была возможность отдохнуть, то ли настала пора браться за решение новой задачи. Иногда он поднимал голову, отмахивал паутинку, взглядывал на благополучного зайца с бубенчиком (в праздничные дни кто-нибудь его непременно слопает) и улыбался: давняя история толклась в его памяти. Тогда они с Горбылем уже дня три ничего не ели. Горбыль поставил самодельный капкан: «Крот попадется — всё равно сожру!» В капкан попался заяц. Горбыль как раз пристроился у костра и заснул, а он услышал крик зайца и поспел к капкану. Зайчишка трясся от страха и смотрел на него с отчаянием, уже не кричал, но казалось, всё кричит, и в ушах бился этот высокий, режущий крик. Он отпустил зайца и вернулся к костру. Горбыль потом руками разводил: «И как только выбрался? Ну, хитер косой!» Недобро щурясь, взглядывал на кореша с подозрением, но за грудки не хватал, напрямую не спрашивал. Учитель, когда он рассказал о случившемся, улыбнулся беззубой улыбкой: «Робеспьер из вас, скорее всего, не получится. Впрочем, не исключено, что Робеспьер, за день натешившись гильотиной, по вечерам кормил с ладони цыплят. Я видел как-то фотографию: Ленин ласково гладит кошку...»
