Николай Горбачев - Звездное тяготение
Нас несколько раз перестраивали, потом мы сидели в установках: офицеры получали боевой приказ. Двигатели то затихали, то гудели, тревожа утреннюю степь, оглушая ее металлическим звоном. Сизое облако густого дыма скрывало выстроившиеся в грозную цепочку установки. Острый, со жгучими сросшимися бровями профиль Гашимова был сосредоточен и строг, механик будто готовился к единоборству – сразиться один на один со сказочным трехглавым змеем, руки привычно пробовали рычаги и кнопки управления. Мелко подрагивала установка – норовистый иноходец. Да и не только Гашимов, все солдаты сидели серьезные, вдумчивые: экзамен предстоял грозный.
Удивительно: тревога, беспокойство, с которыми я проснулся в то утро, не улетучивались, жили где-то в моей душе терпким, щемящим комочком. "А может, слишком большое значение придаю мелочам? Просто достаточно будет после выспаться, помыться? Обещал ведь комбат всем на речку, искупаться!"
– Чего кислый, будто репы наелся? – наклонившись ко мне и пересиливая шум дизелей, крикнул Сергей.
– Ничего! – отмахнулся я: не рассказывать же ему о своем ночном бдении и тяготивших меня мыслях.
– Вон лейтенант и комбат идут, начнется!
Я понял это по движению губ Сергея: опять резко, с металлическим звоном застучал двигатель – Гашимов продолжал его гонять, старался, видно, чтоб никакая "штучка-мучка" не подпортила дело.
Лейтенант Авилов четко, выразительно, как будто декламировал заученное стихотворение, резал слова приказа:
– …Наши войска в ходе успешного наступления натолкнулись на сильно укрепленную оборону "противника"… Батарее поставлена задача: выдвинуться в район Старого могильника, квадрат тридцать четыре, занять позицию и нанести ракетный удар по объектам…
Сухощавое лицо командира расчета со светлыми усиками теперь глядело строже – старался не выдать своего волнения. Ему полагается на высоте держаться в любых условиях.
Потом Уфимушкин, сидевший слева от меня возле рации, что-то переспросил у "Амура", ткнув очки большим пальцем, повернулся к Авилову:
– Товарищ лейтенант, сигнал "семьсот семь"!
И пошло…
Гашимов включил скорость, взревев, установка дернулась, загрохотали, залязгали стальные траки. Земля под гусеницами, сначала еще дремавшая в сонном оцепенении, глухая ко всему – к людям, к ракетным установкам – и словно не верившая, что вот сейчас они начнут вдавливать в нее острые ребра гусениц, вздрогнула, сотряслась. Почувствовав грозную силу железных машин и людей, она откликнулась ровным покорным гулом до самого горизонта.
Гашимов вел установку на большой скорости, с зачехленной ракетой наверху. Нос ее, будто только так, из предосторожности, был слегка задран вверх. Напористо ревел двигатель, пожирая километры. Слева и справа, впереди и сзади тоже неслись другие установки – лязг гусениц, грохот дизелей смешался, заполнил все пространство над степью, и казалось, что это уже сама она гудит призывным набатом.
Удивительным, великолепным поднималось солнце – круглый кровяной диск, будто нарисованный огненной люминесцентной краской. Чуть оторвавшись от земли, он так и замер, изумившись тому, что внезапно открылось: прямо на него, в безоблачную синь неба неслись на большой скорости наши установки, взвихривая шлейфы пыли, покачиваясь с носа на корму, с боку на бок.
Перед глазами у меня вставали картины того невидимого боя, который уже начался и разгорается где-то далеко впереди. С аэродромов, позади нас, а может, сбоку, из дали дальней уже поднялась армада грузных, тяжелых серебристых птиц, с ровным, тревожным гулом они несут свой испепеляющий груз – бомбы, возможно атомные или водородные. А там, за степью, войска изготовились к наступлению: им надо взорвать, смять эту "сильно укрепленную оборону". Замаскировавшись, притаились перед рывком танки, артиллеристы припали к пушкам, зарылись в окопы пехотинцы, тоже солдаты, – готовят автоматы, патроны, прилаживают снаряжение, ждут всесильного, магического сигнала "ЧЕ"… Ждут, когда авиация сбросит свой груз на голову "противника", а наши ракеты пробьют бреши-ворота. Тогда, вырвавшись из своих укрытий, ринутся вперед танки, за ними, вскакивая на брустверы окопов, с победным, перекатным, как волны, "ура" побегут пехотинцы, и их движение будет неодолимым подобно лавине горного обвала.
И все, что было до этого, – штудирование матчасти, работа на тренажере, тренировки до седьмого пота на "выгоне" в приведении установок "к бою" и "в отбой" с имитацией пусков, иногда казавшиеся бессмысленными, ненужными, – все это заглушилось, ушло. Мы неслись навстречу бою, навстречу настоящей стрельбе…
По – особому глядели теперь и лица солдат, прижавшихся к спинкам железных сидений: строгие, торжественные и радостные – словно на королевском балу. Им, наверное, представляются те же самые картины, что и мне.
Я переводил взгляд с одного из них на другого, как будто что-то хотел уловить, понять. Может быть, смысл этой радости?
– Самолеты над нами! – ревет в диком восторге Сергей, обрывая мысли, и тотчас из-за его плеча через открытый люк на голубом круге неба увидел: сверкая ослепительно в лучах солнца, на громадной высоте проплыла, обгоняя нас, армада бомбардировщиков. Гул их не был слышен, он потух в грохоте двигателя.
– Значит, скоро…
С ходу заняли стартовую позицию. Лейтенант Авилов срывающимся, резким голосом, будто за всю жизнь делал это первый раз, скомандовал:
– Основное направление… Шесть ноль-ноль!
Долгов, как всегда, глуховато, с густой мрачностью повторяет команду, записывает ее в блокнот. Зеленая, с темноватым густым оттенком ракета лежала на направляющих, вызывая почтение, чуточку боязнь. Она была боевой, а это что-нибудь значит! Не чета той железной болванке, с которой мы тренировались до сих пор. Сердце отстукивало гулко, будто метроном, в висках одновременно с ударами пульса отдавалось: "Сейчас, сейчас…"
Справа, в стороне, "ветровики" – метеорологи готовились к зондированию. Вот уже команда комбата:
– Высота… Начать зондирование!
Белый шар, вырвавшись из рук солдата, взмыл в голубую синь, удаляясь и стремительно сжимаясь в белую точку. Мне не видно, но знаю: прилипнув к теодолиту, другой солдат держит его в перекрестии, а рядом, весь преобразившись, ждет Крутиков – зажал в ладони секундомер так, словно боится, что тот вырвется. Долетает его резкий фальцет:
– Без трех, без двух… Отсчет!
Поправив ларингофоны, я передал Гашимову по переговорному устройству: развернуться влево. Двигатель басисто заурчал, лязгнула гусеницами установка, сдирая траками землю и траву. Взглянул в панораму – почти в самом створе увидел буссоль и не удержался:
– Молодец, Курбан!
– Вай, чего не так? – сквозь треск в наушниках шлема откликнулся механик.
– Так, так! Молодец, говорю.
– Спасибо, друг.
"Отошел!" – неожиданно улыбнулся я, вспомнив, как накануне вытащили его полуживого из люка. Мне были видны руки лейтенанта Авилова, зачем-то до белых пятен на суставах сжавшие треножник прибора. И тут же, без всякой связи, а может, оттого, что приметил сутуловатую фигуру капитана-посредника, припомнил, как два дня назад был свидетелем их разговора. Речь у них зашла о схеме пуска. "Стоп! Тут неверно", – остановил капитан. "Давайте посмотрим. Вот инструкция", – тихо и даже как-то виновато произнес Авилов. А спустя несколько секунд, уже другим голосом капитан протянул: "Да-а, правы. Извините". В памяти высеклись слова Сергея: "Сказано, ас, как в аптеке!" Но почему все это лезет мне в голову?
Солдаты теперь, казалось, были другими, не те знакомые мне ребята, кому свойственно и подшутить, и свалять дурака, – настоящие метеоры!
– Только бы сработать, Гоша, а? – шепнул разгоряченно Сергей: на лице – потеки, из-под шлема, с виска, на рукав комбинезона сбегали струйки пота.
– Понимаете, момент… – кому-то вполголоса сказал Уфимушкин и смолк.
Я поправил наводку штурвалом: не подкопается и сам бог!
– Готов! Готов! – сыпались торопливые доклады.
Лейтенант Авилов, насупленный, сосредоточенный, то и дело подступал к сержанту, с тревогой спрашивал:
– Порядок там? Проверили, Долгов, нет криминалов?
И сам метался возле установки, обегая ее, заглядывая на направляющие, в лоток, на приборы. И хотя все везде было в полном порядке, ему мерещились злополучные "неполадки и криминалы". Он волновался: не просто тренировка!
– Ажур, товарищ лейтенант, – сдержанно басил в ответ Долгов и тоже поспевал заглянуть всюду – даже через спину в мои приборы. И молча отходил.
– Исчисленные… левее… – режет по ушам от "газика" – пикапа голос Крутикова: выходит, в кузове под прорезиненным тентом в заварной духоте уже кончили "колдовать" вычислители. Все!
Короткая сверка – и комбат отчеканивает команду, может про себя добавив привычное "юрьев день". Долгов повторяет за ним спокойно, но с подъемом. Я ошалело рявкаю: "Ноль тридцать восемь!" и делаю доворот. А Сергей, установив дальность, включил привод – он заработал с характерным ворчливо-мягким гулом. Стянутая ребристой обоймой ракета медленно задирала в небо острый конусный нос. Рубцов быстро откидывал крючки домкратов, опуская их на землю. "А ведь по твоему предложению делают!" – радостно отозвалось под сердцем.
