Джин Квок - Девушка в переводе
— Я не подозревала, что у тебя такие проблемы.
— Оценки на грани неудовлетворительных, да плюс еще несколько прошлых грешков. Помнишь пожарную тревогу накануне рождественских каникул?
— Так это ты? — Тогда было много шума: всех эвакуировали, понаехало пожарных машин в кампус, занятия отменили, мы несколько часов дрожали на холоде.
— Ага. Меня собирались выгнать, но родители использовали все рычаги. Пришлось принести письменные извинения и клятвенно пообещать, что отныне стану пай-мальчиком. Я честно старался, но сейчас чувствую, что вишу на волоске.
Я задала вопрос, который крутился на языке с первого мига, как услышала его голос в трубке:
— Но почему я? Любой был бы рад помочь тебе.
— Брось, Кимберли. Умнее тебя у нас в школе никого нет. А мне нужна серьезная помощь. Старики уже пригрозили отправить меня в пансион, если что.
Я согласилась передавать с его младшим братом конспекты уроков. Он будет копировать их и на следующий день возвращать. Другие ребята тоже отсылали Курту записи — наверное, по математике и естествознанию. Иногда Курт звонил мне с вопросами. Причем всегда поздно вечером. Словно дожидался, пока я вернусь домой. Он никогда не спрашивал, где я провожу целые дни, за что я была крайне признательна. По математике и естествознанию я опережала его на несколько лет, но предыдущий материал помнила прекрасно, поэтому могла объяснять темы, которые он изучал сейчас.
Впрочем, он не стал скрывать наших отношений. Вернувшись наконец в школу на костылях, Курт демонстрировал особое внимание ко мне. При каждом удобном случае садился рядом, и я, некоторым образом, вошла в его ближний круг. Не знаю, делал он это из чувства искренней благодарности или просто был хорошо воспитан. Но в итоге меня начали считать своей самые популярные в школе персонажи, хотя по-прежнему не особенно любили. Девушки стремились находиться в моем обществе, воспринимая меня «особой, приближенной к…», но держались настороженно и холодно. Совсем не то что Аннет, которая, радуясь внезапному изменению моего статуса, оставалась единственной настоящей подругой.
С ростом псевдопопулярности пришло и внимание мальчиков. Не всех, разумеется. Многие все так же не замечали меня, но были и те, кто стремился познакомиться поближе. Мне почему-то было с ними легко. Мэтт, как романтический герой, исчез из моей жизни, и, казалось, вся робость и стеснительность достались ему, а с остальными существами мужского пола я чувствовала себя свободно.
Девицы скептически оглядывали мои дешевые наряды, и их комплименты были далеки от искренности, но каждый выходной, стоило вернуться с фабрики, раздавался телефонный звонок — очередной парень. Привалившись к обшарпанной стене, поигрывая телефонным шнуром — намотать на палец, размотать, опять намотать, — я вела долгие беседы, а когда оставляла в покое шнур и вешала трубку, телефон звонил вновь. Ма приходила в неистовство от всего этого, особенно потому, что болтала я поздним вечером. Разговоры по телефону с мальчиками вообще неприличны, а уж в темное время суток — просто выходит за всякие рамки.
Сама Ма обычно коротко отвечала: «Кимберли нет дом» — и тут же вешала трубку. Если же мне удавалось добежать до телефона первой, Ма все время вертелась рядом, периодически восклицая: «Обедать! Обедать!» — новое английское слово, которое она выучила. Ма нервничала еще и потому, что не понимала, о чем это я говорю с мальчиками, но волноваться не было оснований. Речь обычно шла о всяких пустяках — домашние задания, мотоциклы, противные учителя.
Я не считала себя симпатичной. На китайский вкус я выросла слишком костлявой и долговязой, а сложности макияжа и искусства одеваться оставались для меня тайной за семью печатями, несмотря на все старания Аннет. Я не была ни красавицей, ни забавной, ни хорошим товарищем или особенно внимательным слушателем. Во мне не было ничего, за что мальчишки влюбляются в девчонок. Обычно, говоря по телефону, я прикрывала глаза и слушала тихое гудение телефонной линии на фоне нашей беседы. Зато я понимала, чего хотят эти парни, — свободы. Свободы от родителей, от собственной банальности, от груза возлагаемых на них надежд. Понимала, потому что сама хотела того же. Парни были моими соучастниками в разработке плана побега. Тайна моей привлекательности состояла в способности понимать и принимать их.
В перерывах между занятиями я прогуливалась под ручку с мальчиками. Именно от этого предостерегала меня Ма, что делало прогулки еще более увлекательными. Мне приходилось подчиняться столь многому и многим, что я не могла отказать себе в удовольствии распоряжаться хотя бы своим телом. Я готова была зайти довольно далеко в романтических экспериментах — насколько это возможно за пятьдесят минут на территории школы, — но парни явно не имели в виду ничего серьезного.
— Не понимаю, как тебе удается сохранить хладнокровие, — говорила Аннет. — Ты что, ни разу не влюблялась?
Но дело в том, что парни никогда не интересовали меня в том смысле, какой имели в виду другие девчонки. Меня не интересовали вопросы вроде «позвонит — не позвонит», пригласят ли меня на танцы, в кино или на вечеринку. Несмотря на неожиданный доступ к популярным в школе фигурам, мне было безразлично, насколько известен мальчик, хороший ли он спортсмен. Мне, разумеется, больше нравились привлекательные, порой даже красивые парни, но вполне могли покорить и застенчивая улыбка, и форма рук. Юноши «Харрисон» все равно оставались для меня лишь мечтой — восхитительно сладостной, но призрачной. Отрезвляющей реальностью был оглушительный грохот швейных машин, обжигающий холод нетопленой квартиры. И Мэтт. Невзирая на Вивиан, Мэтт оставался реальным.
Хотя Курт и вернулся в школу, мы с ним продолжали заниматься раз в неделю. В основном математикой, приводившей его в ужас. В школе это считалось моей официальной работой, что поначалу даже радовало. Но, как только для Курта миновала угроза отчисления, он принялся за старое. Порой даже являлся на наши занятия с косячком в зубах. И независимо от того, под кайфом или нет, никогда не упускал возможности пофлиртовать со мной. Я не принимала его всерьез, поскольку точно так же он вел себя со всеми девушками. Видимо, просто тренировался, чтобы не терять форму.
Томный взгляд голубых глаз, возможно, и таил в себе нечто загадочное, но мне казался слишком пустым, чтобы очаровать. Он не интересовался ни математикой, ни вообще точными науками и почти не готовился к занятиям, что ужасно меня раздражало. Несколько раз он опаздывал или вообще не приходил.
Я знала, что, работая над скульптурой, он забывал о времени. У него был свой угол в большой мастерской, и там он хранил деревянные блоки, из которых постоянно что-то вырезал.
Однажды я, не выдержав, спросила:
— Зачем тебе эти занятия, Курт?
— А ты не догадываешься? — игриво приподнял он бровь.
— Может, тебе лучше подыскать другого учителя, построже? — Мне казалось, я попусту теряю время.
Он явно встревожился.
— Нет, нет. Ты мне нравишься. Иногда я даже понимаю материал после твоих объяснений.
— Это должно происходить не иногда, а постоянно. Ты невнимательно слушаешь.
— Точно. Но для меня и иногда — хороший результат.
— Ты постоянно заигрываешь со мной. Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты просто выполнял домашние задания.
— Ладно, прости. Дурная привычка. А у тебя такие красивые ноги.
Я гневно сверкнула глазами, и он поспешил исправиться:
— Упс, ошибочка вышла. Но дай мне шанс, а?
После того разговора Курт действительно исправился. Перестал приходить обкуренный и почти не опаздывал. Домашние задания он по-прежнему почти не делал, но явно старался быть внимательнее на занятиях. Я поняла, что парень далеко не глуп, просто его совершенно не интересовала учеба. Полная противоположность мне.
Обнаружив, что на своем рабочем месте он чувствует себя увереннее, я старалась почаще встречаться с ним там. Курт вытачивал из дерева абстрактные фигуры, склеивал, а затем полировал. Я рассматривала скульптуру, похожую на упрощенное изображение китайского иероглифа «вода», — вертикаль с двумя горизонтальными чертами по бокам.
— Это, конечно, красиво, но почему ты никогда не изобразишь что-нибудь более жизненное? — поинтересовалась я.
— Если согласишься позировать, может, и сделаю.
В ответ на мое раздражение он вздохнул:
— Хочешь верь, хочешь нет, но некоторым девушкам нравится, когда я так говорю. — И заговорил уже серьезно: — Понимаешь, если изображение абстрактно, оно становится выражением того, что ты хочешь сказать. Как слово или символ. Или ваза, которую можно наполнить чем хочешь.
Мне не понравилась идея множественности выбора.
— Но значит, сама по себе она пуста.
