Артем Гай - Всего одна жизнь
Герман с удивлением смотрел на профессора. Не раз в последние годы он слышал от него эти страстные слова, сказанные почти шепотом или почти выкрикиваемые, но в нынешней ситуации, когда речь шла о пересадке почки у этого больного, они звучали по меньшей мере нелепо.
Федор Родионович снял трубку местного телефона и набрал номер.
— Терапия? Серафима Ивановна? Я просил бы вас подняться ко мне с Борисом Харитоновым, донором. Будем решать.
Они сидели и молча ждали заведующую терапевтическим отделением и Бориса.
— Риск… — усмехнулся вдруг Федор Родионович, быстро постукивая пальцами по столу. — Один рискует почкой, другой — жизнью. Вы бы сами рискнули для брата?
— Для меня это слишком абстрактно, — сухо сказал Герман. — У меня нет братьев.
— У меня тоже, — примирительно буркнул профессор я устало прикрыл ладонью глаза.
Седовласая заведующая терапевтическим отделением была педантична. Водрузив на нос старые очки с лопнувшей дужкой и захватанными стеклами, она методично переворачивала анализ за анализом, страницу за страницей в истории болезни Жени Харитонова, возможного реципиента. Профессор и Герман терпеливо слушали ее доклад. И сверхосторожное заключение Серафимы Ивановны было известно им заранее. Когда она закончила, Федор Родионович спросил:
— Что вы думаете об операции?
— Я не имею в этом никакого опыта, — Серафима Ивановна развела руками. — В этом я вам, наверное, плохой советчик. — После небольшой паузы она все же решилась добавить: — Могу сказать, что возможности консервативной терапии исчерпаны. Прогноз плохой. Операция дает надежды?
— Да.
Серафима Ивановна подняла седые брови, словно говоря: «Вот видите…», но произнесла совсем другое:
— Они оба очень славные ребята.
Федор Родионович испытующе посмотрел на нее.
— Здоровый брат, Борис, рискует почкой, — сказал он.
— Да, да… — закивала она.
— Что вы можете сказать о биологической совместимости? — со скрытым раздражением спросил профессор.
— Я не иммунолог, Федор Родионович, но сделанные пробы — полностью идентичны: группа, резус, кожа… Ну, и — близнецы ведь!
— Как вы охарактеризуете функциональное состояние реципиента?
— Вы же знаете, Федор Родионович, врач по функциональной диагностике болеет, но… — И при всем при этом она ни на секунду не теряла чувства собственного достоинства.
«Это же надо уметь — так обстоятельно говорить, не высказывая определенно своей точки зрения», — подумал Герман. Он усмехнулся и отвел взгляд. Ему показалось, что если он не сделает этого, то Федор Родионович не сдержится, взорвется. А доктор, занимающийся функциональной диагностикой, действительно опять болеет. Собственно, когда говорили о ней, что болеет, обычно не имели в виду какую-то конкретную болезнь. Она была молодой и в общем-то здоровой женщиной, весьма обремененной семьей. За четыре года работы в больнице два года она находилась в декретах, полгода — на специализации и еще около года, наверное, — на больничном листе по уходу за болеющими детьми. В перерывах умудрилась пару раз переболеть гриппом, и потому всякое ее отсутствие теперь определяли для краткости одним словом — «болеет»…
Пригласили ждавшего за дверью Бориса.
Герман с интересом рассматривал коренастого крепкого парня с волнистым темно-русым чубом.
Профессор коротко, но достаточно полно и ясно обрисовал ситуацию и заключил:
— Риск велик. Гарантий нет.
Серафима Ивановна согласно кивала седой головой. Помолчав, Борис сказал негромко, но твердо:
— Если есть хоть один шанс, надо делать.
Профессор застучал тонкими пальцами.
— Вы в любом случае становитесь инвалидом.
Борис улыбнулся. Улыбки была неожиданно легкая, светящаяся. Гагаринская — промелькнуло у Германа.
— По одной почке на брага — немало. По одному сердцу ведь хватает…
И все сидевшие в кабинете улыбнулись, даже Федор Родионович, — так обаятелен был этот парень. Профессор встал и отошел к окну. Герман понял — он сильно волновался.
— Вы ведь офицер? — спросил наконец Федор Родионович.
— Да. Танкист.
— Вы знаете, что дальше служить не сможете?
— Знаю… Но согласитесь, профессор, что жизнь дороже.
— Пожалуй…
— Ну, вот. — Борис напряженно улыбнулся. — Танкист, значит — механик. Не пропаду!
— Но вам, кажется, нужно разрешение?..
— Это улажено.
— Ну, хорошо. Идите. — Федор Родионович опять отвернулся к окну. — Спасибо, Серафима Ивановна, я вас больше не задерживаю.
— Благодарю вас, профессор. Когда операция? — спросил Борис.
— Сейчас решим. Вам скажут.
В прогретом желтоватом осеннем воздухе чуть колыхались над парком убегавшие к горизонту дома громадного города. На заднике этой солнечной панорамы они казались нарисованными прозрачной голубой краской.
— Переведите братьев к себе, — глухо произнес Федор Родионович, когда они с Германом остались одни, в кабинете. — Операция послезавтра.
5
В кабинете главного врача было тихо. Из-за обитых дерматином дверей едва доносился стук пишущей машинки, царапал коготками о жердочки прыгавший в клетке щегол да постукивал тихо карандашный грифель по тонкому металлическому листу, на который Иван Степанович наносил рисунок.
Чеканка была его страстью. Не решаясь заниматься этим в кабинете, он делал здесь эскиз, а чеканил уже дома. Это право он отвоевал недавно в короткой, не очень шумной, но внутренне яростной битве с женой. Прежде, до того как он стал главным врачам известной в городе больницы, о такой победе, конечно, и мечтать не приходилось. И любимым делом, в котором достиг немалого мастерства, он занимался урывками. Но теперь его авторитет дома сильно повысился. Не поступали больше заказы на рыночную картошку (раньше он заезжал за нею после работы, а теперь его привозили и отвозили на служебной машине, какая уж тут картошка!), дети сами готовили уроки, и даже требование о непременном еженедельном натирании полов стало менее категоричным. Приезжал он домой не раньше семи вечера, и тут уж всякому должно было быть ясно, какой напряженный у него день…
А на работе он всякую минуту использовал для любимого занятия. В каком-то французском фильме он увидел, как директор фирмы серьезно, будто бы важные бумаги, разглядывает фотографии обнаженных красоток, помещенные в строгую папку, которую степенно закрывает при появлении в кабинете подчиненных. Удобная папка засела в памяти. Обзаведясь отдельным кабинетом, Ванечка приобрел себе похожую, с лакированной кнопкой, и держал в ней эскизы и металлические листы. Откинув обложку папки на массивный письменный прибор, состоявший из множества бронзовых медведей (давнишнее приобретение Бати), Ванечка, загородясь таким образом от двери, мог спокойно работать, а если к нему входили, он, приглашая сесть, спокойно закрывал и отодвигал от себя папку, подчеркивая тем самым, что ради беседы готов отложить самые важные дела.
Так сделал он и теперь, когда в кабинет вошла, символически постучав, Кобылянская. С того момента как он возвратился из горздравотдела и узнал о несчастье с переливанием иногруппной крови, она весь день металась между отделением и кабинетом. Кобылянская буквально поняла его фразу «держите меня в курсе» и делала это так же, как при Бате, которого в подобных случаях интересовало все: не только, что происходит с больным, но и как себя ведет медицинский персонал, насколько виновник прочувствовал свою вину, что говорят по этому поводу свидетели и о чем судачат на других отделениях. Батя оценивал, по собственному выражению, «резонанс» и решал, насколько его нужно усилить, чтобы впредь подобное не могло случиться. Обычно он перегибал с «резонансом», что соответствовало его установке: в практическом медицинском деле лучше перестраховаться, чем недостраховаться.
Пережив несколько неприятных минут при получении первой информации о случившемся (скандал на весь горздравотдел!), Ванечка вскоре успокоился, узнав, что непосредственная опасность для больного миновала. Однако он не возражал против короткого совещания с участием начмеда и причастных к делу начальников отделений. Совещание окончательно убедило его, что скандал не состоится. И все дальнейшие метания и шум, творимые Кобылянской, были непонятны ему и неприятны.
Когда она в очередной раз пришла и взволнованно сообщила, что врачи плановой хирургии настроены весьма благодушно, Ванечка заметил:
— В общем-то, их можно понять: ведь все закончилось благополучно.
Кобылянская вспыхнула так, словно ее оскорбили. С закипающими на глазах слезами она сказала дрожащим от переполнявшего ее возмущения голосом:
— Безответственность и беспечность, как ржавчина, разрушают наш коллектив!
