Кирил Бонфильоли - ГАМБИТ МАККАБРЕЯ
— Это на ней и может быть пока написано, — согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильник — иначе фонарик — в ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) — Но вот, — сказал я, — чего мы с вами ждали.
Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, — вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»
Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я же — о, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Он — я не должен неосторожно обмолвиться «был» — из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как я — простой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)
— Ну, — рыкнул он мне в ухо — громко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привале — сырья для групповых изнасилований будущих лет. — Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.
— Вы сочтете меня идиотом, — начал я. Блюхер странно посмотрел на меня:
— Я не договорился бы до такой прямолинейности, даже если б речь шла о спасении моей души, — сказал он. Я сделал вид, что не расслышал.
— Видите ли, пакет порошка — ну, который я изъял из самолета… в общем, я как бы несколько застраховал себе жизнь. Изготовил такой же пакет, но с детской присыпкой — видели бы вы, как на меня смотрели в аптеке, — оба сложил в конверты и отправил срочной доставкой по надежному адресу. Когда же я убедился, что малый, который на меня вышел, — нужный малый, я забрал оба пакета из этого надежного адреса и, как уговаривались, отдал один пакет означенному малому. — Я не следил за лицом Блюхера, но клянусь — было слышно, как он сощурился.
— Который пакет? — спросил он сощуренным тоном.
— В том-то и беда! — убедительно взвыл я. — Этого я не знаю. Видите ли, я пометил их А и Б соответственно, но когда дошло до переломного момента, я просто не сумел вспомнить, какой из них А. Да и, если вдуматься, какой из них Б, — тоже.
Мы оба смолкли. Классная дама назидательно нудила что-то о Пальме-старшем, хотя картина, которую она взяла примером, была явно подписана Пальмой-младшим.[131] Безразлично — все равно ее никто не слушал. Нимфетки кучковались вокруг нас устрашающе: я начал понимать, какой ужас — быть популярным певцом. Блюхер одну руку прижимал к пиджаку, где у него живет плечевая кобура, а другой прикрывал «молнию» своих брюк — иначе штанов.
— Самое кошмарное, — продолжал я, — что первоначальный пакет, как вы, мне кажется, уже отмечали, мог изначально содержать всего лишь зубной порошок, поэтому существует немаленький шанс, что мой, э, контактёр…
— Мистер Ли, — услужливо встрял он.
— Или Ри, — согласился я, — очень на меня рассердится, да и вы станете подозревать, что я играю кривой битой.
— Да, — сказал он. Вот и все, что он сказал.
Учительница тем временем перешла к следующей работе немалого предпочтения и мастерского духа, меча злобные взгляды в нас и умоляющие — числом поменьше — в своих учениц. Мы двинулись следом. Я набормотал на ухо Блюхеру почти все, что мне сообщил мистер Ри. Блюхер обернулся и уставился на меня.
— И вы этому верите? — недоверчиво осведомился он.
— Ну, это пока отвечает всем фактам, — рек я, отмахиваясь от подкравшейся со спины нежновыпестованной юницы, дерзко нахальничающей со мной электрическим вибратором. — Но если у вас есть более правдоподобный сценарий, я с наслаждением его выслушаю.
Он подумал, после чего вздрогнул — нет, подскочил, будто на него только что снизошло озарение.
— Озарение? — вежливо поинтересовался я.
— Нет, школьница. Прошу вас, давайте уйдем отсюда к чертовой матери, прошу вас, прошу вас? Я никогда не думал, что школьницы бывают такими, а вы?
— Ну а я думал; но я, опять-таки, читал, изволите ли видеть, неприличные книжки, полковник.
Такие замечания — ничто для таких ребят, как Блюхер. Он колебнулся, после чего повторил свою просьбу убраться отсюда поскорее. Я пошел у него на поводу. Мы убрались. А кроме того, поймали такси (в этот раз я предоставил право выбора ему) и отправились в заведение питания, где под видом еды подают дохлых полицейских на тостах. Блюхер, со всей очевидностью, размышлял, переваривая свою долю мусора (а вот кофе в подобных местах часто бывает хорош; еду запивайте им — и в больших количествах; он дьявольски воздействует на язву, но смывает вкус). Я тоже размышлял — рьяно, насколько вообще способен размышлять человек, ибо моему тренированному рассудку было ясно, что Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами их как раз затачивает, дабы отчекрыжить остаток нити Маккабреевой жизни. Повторю еще раз: я не особенно боюсь смерти, ибо лучшие и авторитетнейшие источники уверяют нас, что она не постыднее и не болезненнее рождения. Но мне все равно кажется, что я имею право голоса в определении, когда, где и как. В особенности — как.
— Блюхер, — сказал я, отталкивая прочь еле тепленькую и едва тронутую тарелку. — Блюхер, мне кажется, что на свете существует крайне мало — если вообще таковые существуют — ребят, заинтересованных в том, чтобы оставить меня в живых. А я желаю остаться в живых — по причинам, коими в данный момент отягощать вас не стану. Ваши соображения будут приняты весьма благосклонно.
Он повернул ко мне лицо, жеванул в последний раз то, что пребывало у него во рту, и сурово меня оглядел. По его подбородку стекал ручеек жирной подливы.
— По вашему подбородку стекает ручеек жирной подливы, — пробормотал я. Он стер.
— Будьте добры, еще раз? — спросил он.
— Я сказал, — сказал я, — что было бы мило остаться в живых, и не могли бы вы поделиться со мной парой-другой соображений.
На сей раз он глянул на меня тупо и даже почти дружелюбно. Повернулся к повару-подавальщику — или помощнику отравителя — и заказал еще кофе и зубочистку. После чего снова повернулся ко мне. Теперь лицо его сделалось милостивым — ни за что бы не помыслил, что ему подвластно столько выражений за столь короткое время.
— Знаете, мистер Маккабрей, вы мне нравитесь — в самом деле нравитесь. В этой стране нам бы не помешало несколько сот таких парней, как вы. — С этими словами он подался вперед и по-братски помял мне плечо. Рука у него была крупная и твердая, но я не поморщился и в голос не вскричал.
— А насчет остаться в живых?… — уточнил я. Лицо его вновь посуровело, и он медленно и сострадательно покачал головой.
— Не выйдет, — сказал он.
19
Маккабрей ловит себя на обладании неким произведением искусства, без которого вполне мог обойтись, и узнает кое-что о полицейских вдовах и рыбных котлетах
Дщерь Запада гигантская -
Из-за морей тебя тостуем.
«Наполним чаши кругом»
Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО СКУЛИТ, ибо обнаружил, что пользы в этом нет ни грана. Я даже не обмочился, хотя побуждение было интенсивно. Я воскурил невозмутимую сигаретку, употребив на это всего четыре спички и лишь слегка опалив свой ценный галстук от «Сулки». Блюхер, явно впечатлившись моим британским «сан-фруа»,[132] предложил крепкое словцо-другое утешения.
— Пока я не выйду на связь с ревизором моего Агентства, — сказал он, — у меня не будет и приказов, э-э, вводить против вас в действие терминацию. Как я уже сказал, вы мне даже нравитесь. Еще я бы сказал, что у вас есть восемьдесят-девяносто минут, пока таковой приказ не поступит ко мне. До этого времени можете смело полагать, что любой стреляющий в вас — на стороне мандаринов бамбуковых побегов и ласточкиных гнезд.
