Сергей Юрский - В безвременье
РАССКАЗЫ
БОЛЬНИЧНЫЕ ИСТОРИИ
(С натуры)
В канун нового 1976 года я угодил в больницу с тяжелым переломом плеча. Сделали операцию. Наложили аппарат по методу Илизарова — проткнули правое плечо толстой иглой и к ней привесили тяжелую металлическую подкову. Боль была сносная, но рука двигалась очень плохо. Нелепо все получилось. Я сломал плечо на сцене, во время репетиции. Десятки раз уже я совершал это падение на правый бок, и все было нормально, а тут… Дело было, конечно, в том состоянии психологической разлаженности, которое охватило меня в последнее время. Ленинградские власти невзлюбили меня. Начались запреты, отказы. Глухая и все более высокая стенка росла вокруг. Планы рушились, любые начинания не имели продолжений, любая инициатива уходила в песок. Я оказался в черном списке, возник страх. Я казался себе очень несчастным, а тут еще это дурацкое падение… перелом… больница.
Когда-то, лет восемьдесят назад, при строительстве здания эта палата была предназначена для одного больного. Теперь нас в ней лежало шестеро. Нас оперировали, нас кололи, за нами ухаживали, как могли. Мы и сами старались помочь друг другу. И помогали! Больше всего — разговорами. Одним необходимо было выговориться. Они раскрывали душу с той откровенностью, которую можно себе позволить только с совершенно случайными, незнакомыми людьми. Другие слушали и сравнивали свою судьбу с чужими. Я принадлежал ко вторым. Рядом с тем, что я услышал, мои собственные беды начали казаться мне гораздо менее значительными. Я стал выздоравливать, страх исчезал. Навсегда запомнились мне человек двадцать из больных. Когда-нибудь я расскажу о них. Но две истории особенно поразили меня. Я решил их записать тут же, на месте. Рука почти не шевелилась, пальцы не держали перо, но я заставил себя коряво, медленно, но в тот же день зафиксировать на бумаге эти монологи со всеми их тогда еще свежими подробностями и особенностями речи. Я помню их фамилии и имена-отчества. Имена и отчества оставлю, а фамилии опущу — кто знает, как отнесутся мои герои к публикации слишком внимательного слушателя?
Вот эти истории.
первая1. Гу…в СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ. 26 лет. Палата № 11.
Его привезли в 3 часа ночи из другой больницы — осложнение. Большой аппарат Илизарова на ноге. Нога болела. К этому времени он лежал уже четыре месяца. У него длинные баки. Большая щербина в середине верхнего ряда крепких зубов. Когда санитар, неловко перекладывая его с каталки на кровать, причинил ему боль, он коротко застонал и крикнул: «А не пошел бы ты, добрый молодец, да кобыле в…..!»
Потом он много рассказывал:
— Друзей у меня много, до кия. Я всех этих «приятелей», «товарищей» не признаю — у меня друзей полно. Нас во дворе было тридцать два человека с одного года. Балдели, на гитарах давали. Один, глядь, полковник нам жизни не давал. Чуть что — милицию вызывает, глядь! Сам здоровый шкаф… замучил. Мы все думали, глядь, как отомстить? Раз ночью придумали. У него в парадной лестница широкая, как во дворце. Мы ввосьмером закатили его «Запорожец» к нему на третий этаж и поставили под дверью. Тяжело было дуракам — яйца до колен, — но втащили и поставили. Утром сидим на площадке наверху, на четвертом, и ждем. Смотрим — вышел! Шары на лоб, и уши отвисли. Ё! И милицию. Те туда-сюда. А скуй его знает, кто? Меня во дворе увидели — ты, глядь? Я говорю извините, не видал, не слыхал! Он повертелся и заныл, ребята, спустите вниз. Мы говорим! полсотни, спустим. Он говорит: спустите, дам. А мы — полсотни, тогда спустим. Выложил. Только — говорит — не поцарапайте! А Марик ему — ну что вы, товарищ полковник, наверх несли — не поцарапали и вниз не поцарапаем. С тех пор замолк.
Вообще мне везло… Я к одной бабе лазал по трубе на четвертый этаж. Она в проходной комнате, а слева и справа родственники, — понял? Особо не разгуляешься, но по-тихому можно. Лазал, лазал… Один раз лезу — труба, глядь, за вторым этажом — хряк! — и оторвалась. От стены отошла. Вишу покачиваюсь. До утра висел, думал, писец. Этажи высокие. На рассвете прыгнул — ни кия! Ушиб ногу. Похромал домой.
Отец от нас мотанул давно. Старшие братья, сестры переженились. А я с матерью. Когда мне за двадцать уже было, папаня объявился — прислал письмецо: «Хочу повидать тебя, сынок!» Я тоже ему пару слов чиркнул: «Иди ты на…..!» Мать спрашивает — чего же это отец одно письмо прислал и больше не пишет? Что ты ему, сынок, написал? Я говорю: что думал, то и написал.
Я с двенадцати лет на Кировском заводе. В горячем цеху. Сперва печи разжигал — газовщиком. Теперь кузнец. Бригадир комсомольско-молодежной. Раз в цеху одному парню — хряк! — палец отрубило. Чистый случай. А стали выяснять… И понеслась… езда по кочкам. Комиссия за комиссией. И этот, глядь, — техника безопасности! — больше всех вылобывается. За один день четвертая комиссия. Я обозлился, к горлу подкатило. Схватил ломик и на них. Они от меня. Три раза весь цех обежали, а цех вокруг — километр! Вызвали милицию. Идут. Я говорю: глядите, я сейчас вот по этой кнопке залубяню, меня не будет, и вас всех не будет. А тут как раз красная болванка ползет. Ну, они — шаг назад и потекли к выходу. Ничего, говорят, мы тебя у проходной подождем. А я, говорю, не выйду! Как? А так! Смена кончилась, я сменщику говорю Саша, все! Я остался, гуляй домой. Вторая смена кончилась. Мастер идет — ты что, и третью отстоишь? Я говорю, и третью отстою. В восемь вечера ребята свистнули — можно, ушли. И пошел я домой.
Два моих хороших друга вышли из тюряги — хулиганы, дураки! Ну, надо отметить… Говорят — давай к восьми к ресторану «Москва». Я пришел — никого. Сел. Выпил сто пятьдесят и домой. Где дружки-то? А дело получилось так: они пришли занять столик, швейцар, — знаешь, в «Москве» был, борода? — показывает через стекло, что, мол, мест нет. Они ему рубль показывают. Он — нет! Три! Нет! Они пятерку. Он дверь и приоткрыл. Они его бороду на руку намотали и на середину Невского вывели. Милиция — хегс! Ну ничего, отбрехались. А посадили их все равно. Через пару дней. Они за водкой пришли в магазинчик возле Фрунзенского. А продавщица — время вышло. Они ее за руки, за ноги — и выкинули. Стали за прилавок и стали раздавать водку, кто хочет. Ну… по пять лет.
Пили мы на Первое мая. Начали поздно. Время срать, а мы не жрамши. Наскоро взяли водки ящик. Закуски и баб. Посидели… и вырубился я. Просыпаюсь — еду в поезде. Глядь! Куда? Ё! Смотрю — рядом баба. Харя вроде знакомая, а вроде нет. Я говорю: я вас где-то видел. Она: и я. Я говорю: а куда это я еду? А она говорит: ко мне в гости, в деревню Палкино Псковской области. Е! Пошел в сортир. Сполоснулся. Гляжу в зеркало — я зеленый, как три рубля. Ну, думаю — хренс! — как же эту бабу зовут? И какое, ко всем сырам, еще Палкино? А потом думаю — все равно праздники, чего делать? Поехали в Палкино! Ну, приехали. Она говорит: зайдем в милицию… Я говорю: это еще зачем? Я этого не люблю. Это ты, как тебя там, не затевай. Да нет, говорит, мы к дяде едем, у меня дядя начальник милиции. Вылезает дядя. Бухой в сиську. К столу! — орет. А там, в Палкино, водки не достать, с прошлой пятилетки не завозили. Самогон дуют. И у начальника самый чистый — спиртометр выскакивает. Набухались. Пельмени там, то-ce… Старуха какая-то выползает. Вам, говорит, с Ларисой (Лариса она оказалась), вам, говорит, с Ларисой вместе стелить или отдельно? Я говорю: вместе, не пост. Утром опять дядя. Голова как дизель. А он с самогоном лезет. Пили, пили…
Я говорю — всё! Надо ехать. Дядя в слезы и целоваться лезет, — приезжайте еще. Я говорю: непременно, а сам думаю: нет, глядь, еще такой денек с дядей, и писец. Сели с Ларисой в поезд. Дядя плачет и сует мне трехлитровую бутыль с самогоном. Я тоже слезу пускаю. Всю ночь с какими-то ребятами (вроде геологов) пили. А я вот все думаю: на кой скуй эта Лариса туда ездила? Дядя ее, по-моему, даже и не заметил…
На пятнадцатый день нашего лежания Сергею стало плохо с сердцем. Его отпаивали. Когда мы остались вдвоем, он сказал:
Сегодня 11 февраля. Ровно полгода, как жена погибла. На автомобиле, глядь! Раскис я. Держался, держался и размяк. Ослаб. Любовь у нас была трудная. Со школы еще дружили. Потом поссорились, и я в армию ушел. В десантные войска. В Чехословакии «воевал» в 1968-м. Комвзвода нашего убили, и я встал вместо. В шестьдесят девятом вернулся. А она замужем. Спрашиваю — как они с Юркой живут? Керзово, говорят, лупит он ее. Я походил, подумал. Пару дней попили с ребятами. Потом взял здровый чемодан, пришел к ней. Собирай вещи, говорю. Она — как, что? Я говорю: пошли. И увел. А у Юрки три брата — татары они и все мясники. Поймали меня в парадной ночью, с работы шел, измолотили, где глаз, где нос… Утром опять пришли. В комнату. Только она на работу ушла, они и пришли… На следующее утро опять. Ну, я тоже своих ребят позвал. У нас лозунг такой — мы не бьем, нас бьют. Ну, уползли они, кровищу мы два часа подмывали… Потом как ни иду, — парадная темная, — в каждый угол гляжу. Через раз стоят… Пусть, мол, она вернется.
