Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003
Лев Смирнов
Глухоманное время
Смирнов Лев Васильевич родился в 1928 году в Твери. Окончил юридический факультет МГУ. Автор 12 лирических сборников. Живет в Москве.
Стрела над древней землейЧто там шумит, что там звенит в поле багряном,
Медлит, молчит, стонет, кричит, снявшись с гнезда?
Не улететь, не убежать к древним древлянам, —
Та же вражда, та же беда, та же звезда!
Что за пострел, с дюжиной стрел, наглый и дикий,
Не побывав в дальнем краю, в смертном бою,
Целит в орла, в зубра, в одра, в череп на пике,
В выпь на суку, в лань на скаку, в матерь свою?
Что же вы, что ж, камни веков, свитки и стелы,
Рвы и кресты — в зареве дней, в споре идей, —
Вечно играть в дым и огонь, в пули и стрелы
Так разучить и не смогли глупых детей?
Это — клеймо! Это — во лбу! Это — навеки!
Правда иль ложь, прошлое сплошь — Тмутаракань.
Не убежать нам за леса, горы и реки,
В древнюю Жмудь — там та же жуть, распря и брань.
Камни вокруг, в памяти нет страха к былому,
Сколько б судьба ни принесла горя и зла —
Снова в ночи стонет и рвет с крыши солому,
Снова летит в тот же зенит та же стрела!
Так звалась с легким верхом коляска
На веселой колесной оси, —
И катилось скрипуче и тряско
Это чудо по нашей Руси.
Так играл, презирая привычку,
Человек со своим языком, —
Ведь и впрямь величать свою бричку
Не капустой же иль чесноком.
Божья тварь, в глухоманное время,
Ухватившись за вожжи едва,
Средь колдобин и ям на творенье
Он качал чуть не Божьи права.
По бокам только черное с белым
Продолжало скакать и летать…
Но в арбузе, как семечкам спелым,
Было думам его — благодать!
Полетал он в просторах чудесно,
Покружился и сгинул во мгле,
Потому что метафорам тесно
Оказалось на этой земле.
И к начальным вернулось истокам
Бесконечное слово Руси,
И кто вспомнит теперь ненароком
Тот арбуз на колесной оси?
Над землей моей колоколен звень,
А в руках — бутыль, а в ногах — река.
Посмотрел бы вверх, да мешает лень,
Посмотрел бы вниз, да гнетет тоска.
На дороге черт понатыкал вех,
Ядовитый дым — от живой росы.
На дворе уже двадцать первый век,
Все идут, идут на Руси часы.
Скомороший смех средь кровавых плах, —
А еще душе разгуляться где ж?
А в одном глазу у нас Божий страх,
А в другом глазу — грозовой мятеж.
Византийский лик, дославянский мрак.
Можно все решить, только впрямь решись!
Я дурак с пелен, но и ты дурак,
А сложить нас всех, и выходит — жизнь.
От земной красы можно в немочь впасть,
Сколько рощ, и рек, и златых камней…
А посмей украсть — будешь волчью пасть
Вместо рта носить до скончанья дней.
Террорист двадцать первого века
Измельчал, охамел, одурел.
Он любого убьет человека
Ради мелких коммерческих дел.
Он любого задушит ребенка
Из-за доллара или рубля.
Знать не знала такого подонка
Разнесчастная наша земля.
Террорист позапрошлого века
Был идейнее, строже, скромней.
Убивал одного человека
Ради счастия многих людей.
Правда, разница видится слабо,
Но зато ему наверняка
Выпадала посмертная слава,
Хоть и спорная, но на века.
А убийцам, косящим упрямо
Всех подряд и в жару и в мороз,
Уготована общая яма,
Гниль смердящая, тлен и навоз.
Ты ходил с римским Цезарем в скорбный Синай,
Воевал мировые задворки…
А во сне с губ срывался родной Разгуляй
И какие-то Вшивые Горки.
На галере, прикованный цепью к скамье,
Греб устало сквозь шторма угрозы, —
Но к тебе прикасалась в египетской тьме
Золотистая ветка березы.
Погибал, как разбойник, в каком-то порту,
Не рядился ни в тогу, ни в рясу.
Перед Стиксом обол свой катая во рту,
Ты молился российскому Спасу.
Дом казенный забыл, и свой меч, и латынь,
И рабынь после шумной попойки.
Вспомнил лишь из погубленных в жизни святынь
Колокольчик владимирской тройки!
Избегайте данайцев, курляндцев, голштинцев,
Киммерийцев, туранцев, хазарцев, ордынцев,
Никогда не видавших коней кабардинцев,
Проклинающих нас, москалей, украинцев,
Русопятов, спесивцев, подельцев, злочинцев,
Иностранцев, мелькающих возле эсминцев,
Безрассудных израильцев и палестинцев,
Упрекающих нас за измену кубинцев,
В поездах и трамваях забытых гостинцев,
Недозрелых премьеров, румяных от блицев,
Избирателей, верящих лишь в проходимцев,
Олигархов, лоббистов, «народных любимцев»,
Указующих пальцев, бесценных мизинцев,
Гуманистов из моргов, витий из зверинцев…
Обожайте, любите лишь маленьких принцев!
Дмитрий Шеваров
Пушкинский бульвар
Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах «Новый мир», «Смена», «Урал». Живет в Подмосковье.
Стихи и сушкиМежду книжным шкафом и зеркалом когда-то дедушка повесил портрет Пушкина. Не знаю, когда было это когда-то. Мне кажется, что в моей комнате всегда был портрет Пушкина. И Пушкин всегда смотрел на каждого входящего в комнату своими спокойными глазами.
Откуда и как я понял, что на портрете изображен Пушкин? Мне этого не вспомнить. Знаю только, что имя Пушкина всегда звучало в доме как имя близкого человека. Указывая дедушке на какой-нибудь непорядок в доме, бабушка иногда сокрушенно говорила: «А это кто сделает — Пушкин?»
— Пушкин! — весело отзывался дедушка. А потом, взявшись за работу, читал мне свое любимое — про крестьянина на дровнях и лошадку, которая чует снег, но снег ее не радует, и она плетется рысью.
Постепенно разрозненные сведения о добром помощнике нашей семьи стали собираться в моей голове. Я знал, что у Пушкина есть няня, но нет родителей. Было понятно, почему он воспитывался в Лицее, — сирота.
Царь командует Пушкиным. Он его, как Суворова, посылает то на южный фронт, то на западный. Поэтому и называется — «ссылка».
Пушкин, конечно же, возвращается с победой. Однажды Пушкин задержался. Декабристы решили не ждать Пушкина и без него справиться с царем. Без Пушкина у них ничего не получается. Они рубят одну царскую голову, вместо нее вырастает вторая. И уже эта, новая, голова одних казнит, других милует, то есть отправляет пожить в Сибирь.
Пушкин возвращается слишком поздно, он жалеет декабристов и пишет им в Сибирь: мол, держитесь, оковы тяжкие падут, я тут чего-нибудь придумаю.
Жизнь у Пушкина интересная, но грустная. Он любил свободу, а царь ему свободы не давал и все следил за ним. Царь только и думал о том, как погубить Пушкина, он подослал к нему Дантеса…
Пушкин мне часто снился и всегда маленьким — моим ровесником. Как-то он принял образ моего соседа Мишки. Симпатичный черноглазый Мишка играл на скрипке, и мне снилось, что в футляре он носит стихи. А стихи были не рукописями, не бумажками, а ванильными сушками. И будто бы зимой мы сидим в кочегарке против открытой печи и грызем сушки. Вдруг за нашими спинами возникает кочегар Варлаам, нависает над нами медведем: «Ишь сушки кочегарят…» — «Не-е, мы не сушки… — лепечет Мишка, — мы стихи читаем. Хотите попробовать…»
Варлаам оглушительно хрумкает сушками. Тени от огня пляшут по стенам. «Ничего стишки…» — хохочет Варлаам. У нас лица горят, будто нам стыдно, что мы чужие, ворованные сушки-стихи едим. Так горячо щекам. Вдруг кто-то трогает мой лоб прохладной рукой, потом губами:
— Да ты заболел, дружок… Где вас носило?
Сквозь тяжелые веки узнаю бабушку.
— Да по Пушкинскому на санках я его катал, — слышу виноватый голос деда.
— Ну вот и приморозил мальчонку. Погляди, какой горячий…
Я лежал на дедушкиной кровати. Мне виделось, как дедушка везет меня сквозь снег и я низко опускаю голову, чтобы острая снежура не колола глаза. По бульвару, по бульвару… Снег валит, и дедушкина спина теряется в снегу.
Почтовое теплоПушкинский бульвар — в двух кварталах от нас, и, куда бы мы с дедушкой ни шли — на реку, на почту, на выставку, в кукольный театр, в детский парк или к городской елке на площадь, — бульвар нельзя обойти стороной. На Пушкинском бульваре я учился ходить, считать до десяти и даже кататься на коньках. К слову сказать, других бульваров в нашем городе не было и, кажется, нет до сих пор.
