Джойс Кэри - Из первых рук
Люди то и дело оборачивались на меня, но я не замечал, что замечаю их, пока какой-то мальчонка не оглянулся и не сказал: «У-у», словно я его задел. И тут до меня дошло, что я смеюсь. Видно, радуюсь жизни. Да, так и есть, подумал я, радуюсь жизни. Знаменитый Галли Джимсон, которого не знает никто на свете, привлек внимание прохожих тем, что блеял, как старый козел, и скакал, как ягненок. Ну и что, сказал я. Быть старым козлом не так уж плохо. В этом есть свои плюсы — можно плевать на всех. И на каждого в отдельности. Можно скалить зубы, если тебе охота. И скакать, коли приспичило поскакать. Только чтобы сапоги с ног не сваливались. Второе детство. Люди делают тебе скидку, и ты тоже. Не столько тебе, сколько тому, что в тебе. Безымянному тебе.
«Не зовусь я никак,
Мне всего лишь два дня».
Как назвать мне тебя?
«Я счастлив всегда, Радость — имя мое».
Пусть радость любит тебя.
Мне повстречался еще один мальчуган, я улыбнулся ему. Из чистой благожелательности.
— Привет, Томми, — сказал я.
Но он побледнел и расплакался. Слишком юн для светской беседы. Лет шесть, десять. Любовь к ближнему и всеобщее братство тоже имеют пределы.
Перечница-бастион уплыла от Тауэра и превратилась в монаха в серых отрепьях, который крался по небу, скрестив руки на груди. Сине-серый в песчаной пустыне, с кучей порыжевших костей у горизонта. Мило, но мне ни к чему. У меня не выходила из головы желтая подушка. И я подумал: еще полчаса — и я буду писать. Ну, час от силы. А вечером в «Орел». И надо упомянуть при Коукер об Алебастре; интересно, она ли переслала его письмо и видела ли профессора снова.
Глава 19
Впереди показался мой сарай. На крыше новая жестяная труба, из нее столбом дым. Стекла во всех окнах. Зеленые занавески. Странно. Я постучал в дверь, мне открыла Коукер.
—Хелло, Коуки.
—Мистер Джимсон? Откуда вы свалились?
—Из каталажки, моя милашка. — И я взглянул на нее. На восьмом месяце — не меньше, с первого взгляда; лицо сморщенное, как очищенный грецкий орех. Белое, как воск; лишь нос розовый, словно промокательная бумага. Видя, как обстоят дела с Коукер, я не мог завести разговор об Алебастре. На похоронах не принято говорить о деньгах и наградах.
—Как живешь, Коуки? — спросил я.
—Как видите, — сказала она.
—Как это вышло?
—А вы не догадываетесь?
—Я всегда говорил, что Вилли подлец.
—Оставьте Вилли в покое.
—Кто ж тебя закаруселил? Карусель?
—Никто меня не каруселил. Пусть бы попробовали. Вилли ни разу не сделал со мной ничего такого, чего бы я ему не позволила.
—Ты меня удивляешь, Коуки, — сказал я. И это была правда.
—Ах, что толку говорить с мужчиной! Мы были помолвлены целых два месяца. А Вилли такой... он не мог и минуты усидеть спокойно. А конкуренция! Я пошла на риск, вот и все. Такой девушке, как я, стоило рискнуть с таким роскошным парнем, как Вилли.
—Ты мне ни разу не написала.
И я подумал: сейчас она вспомнит о том письме и об Алебастре. Но она ответила, что не хотела меня беспокоить.
—Я знала, что вы не можете вернуть мне деньги.
—Что ж ты намерена теперь делать, Коуки?
—А что тут можно поделать? Не лезть же девушке сквозь канализационную трубу, чтобы снова стать похожей на человека. Бог не создал ее пауком. Он задумал совсем другое — создать девушку и колошматить ее без передышки, а затем дать еще пару тумаков в придачу. Перво-наперво я потеряла работу. Я хозяина не виню. «Орел»— порядочное заведение. Второе — обо мне стали языки чесать, на улицу хоть нос не кажи. С квартиры мне пришлось съехать, нечем было платить. А потом пожаловала мамаша и такую дала выволочку, что ни лечь, ни встать.
—Я слышал, она женщина сердитая.
—Понятно, сердитая. А какой ей еще быть при ее-то жизни. Хоть бы свалился колпак с трубы и проломил мне башку.
Слова Коукер меня испугали. Коукер — девушка прямая. Она всегда говорит то, что думает, и думает то, что говорит. И я видел, что ей худо; хуже некуда.
—Брось, Коуки, — сказал я. — Не делай глупостей. Все образуется в конце концов.
—Вашими устами да мед пить. Побыли бы в моей шкуре хоть две минутки. Узнали бы, как это оно все образуется. Коли вы мне и правда друг, привяжите мне лучше на шею кирпич да столкните в реку.
—Ты меня удивляешь, Коуки.
—Я сама себе удивляюсь. Как это я никого не прикончила после всего, что мне пришлось пережить!
—Главное — себя не прикончи.
—С чего вы взяли? У меня этого и в мыслях нет. Я только сказала, какой был бы славный подарок ко дню рождения, если бы кто-нибудь воткнул мне нож в глотку. Но нет. Мне никогда не везло. И нечего глядеть на меня с такой вытянутой рожей. Я сама во всем виновата — не так разве?
—А Вилли?
—Виновата, что родилась на свет девушкой. Вот что я хочу сказать. Этого добра и так хоть отбавляй. Что ж, милости просим. Выбейте мне зубы. Выбелите волосы. Превратите в отребье, что собаки волокут с помойки. Я все вынесу. Я женщина.
—Ну, — сказал я, — я рад, что ты перебралась сюда. Нам здесь будет очень уютно.
И правда, взглянув кругом, я увидел, что мое жилище сильно преобразилось. Всюду чистота. В углу мебель Коукер. Новый линолеум на полу. На картину наброшена старая простыня — для приличия. Два столика, диван на конском волосе, два соломенных кресла. Новая печка-времянка с железной коленчатой трубой.
—Ты все очень мило устроила, Коуки, — сказал я. — А я могу спать на чердаке.
—Вы здесь нигде не будете спать. Мамаша вот-вот вернется из магазина, и лучше не попадайтесь ей на глаза. Она не потерпит в доме мужчину. А уж художников она и вовсе не жалует.
—Не буду здесь спать? Чей это дом?
—Мамашин. Она заплатила хозяину все, что вы задолжали, и теперь платит каждый месяц. Не везти же ей меня к себе в таком виде, чтобы все ее жалели?
—А мне-то куда деваться, Коуки?
—Вы не можете пожить у мистера Планта, пока что-нибудь найдете?
—Не могу. Я не могу писать в подвале. Мне надо работать. Нет, я останусь здесь. Это мой дом. Я не против того, чтобы ты здесь жила, но это мой дом.
В эту минуту в комнату вошла женщина на три дюйма ниже и на пять стоунов легче, чем Коукер. Очень почтенная с виду, в черной атласной накидке и шляпке без полей. В старинном стиле. Маленькое бледное лицо, как у ребенка, живущего впроголодь. И большие голубые глаза с красными веками.
Она что-то бормотала, что — я не разобрал.
—Добрый день, миссис Коукер,— сказал я.— Я мистер Джимсон.
—Нет, это уж слишком, — сказала миссис Коукер, словно про себя. — Почему я должна это терпеть? — И вдруг, обернувшись к Коукер, изо всей силы стукнула ее по уху кулаком. Раздался звук, словно столкнулись два крокетных мяча.
—Ой, мам, — сказала Коукер. — Я только встала.
Миссис Коукер двинула ее в другое ухо и что-то
пробурчала. Коукер легла на диван и прикрыла уши руками. Она дрожала, как лошадь, когда ее бьют, а она не может двинуться с места. Миссис Коукер подошла ко мне и пробормотала почти шепотом:
—Вон отсюда... Слышите... Я больше не потерплю. — Ее всю трясло. — Я больше не потерплю. Чтобы сюда являлись всякие бродяги! Этого еще не хватало. Вон, слышите! — И вдруг бац меня по уху, да так, что у меня чуть глаза из орбит не выскочили. — Убирайтесь, — сказала миссис Коукер. — И побыстрей. Я порядочная женщина, и я этого не потерплю. Чтобы духу вашего здесь не было. — И бац-бац еще две заушины — по одной на каждое ухо. В следующий момент дверь захлопнулась за мной с таким шумом, что весь сарай заходил ходуном.
Смешно, да? Я вытащил из мусорного бачка бутылку и собрался поработать над окнами. Но вовремя спохватился. Брось, старина, сказал я. Тебе вредно волноваться. Ты не можешь позволить себе такую роскошь. Ты слишком стар. Приятно повалять дурака, но старичкам лучше держаться здравого смысла. Право, лучше.
Здраво быть здравомыслящим.
Это себя окупает. Не давай выводить себя из равновесия, не то лучше сразу ныряй в могилу.
Поэтому я прошелся немного взад-вперед с бутылкой в руке и подумал: ну, Алебастр, верно, почил в бозе. Или уехал навсегда, и Коукер не хочет говорить мне об этом. Да, все как по писаному. Жизнь и творчество Галли Джимсона. В одном томе. Не опубликован, без иллюстраций, вручен бесплатно адресату, пропавшему без вести.
А все же, подумал я, так это мамаше Коукер не пройдет. Чего проще — кинуть бутылку в окно и унести ноги до того, как раздастся звон. Не останется занозы в мозгу. И я прицелился. Я прекрасный стрелок. Вся штука в том, чтобы взять бутылку не за горлышко, а за пузо и метнуть, как дротик.
Но затем я подумал: мне надо вызволить свою картину. Мне надо где-то писать. Не плюй в колодец... и так далее. И тут я заметил отражение неба на стеклах. Поразительно! Я обернулся и увидел, что мой Тауэр разломался на множество медных брусков, похожих на столбы зеленовато-желтого дыма. А позади небо как сердцевина газовой горелки — синее пламя. Вот это уже лучше, сказал я, мне бы пригодилось такое небо. Вода внизу как жидкая светлая патока. Гладкие волны, светящиеся изнутри и снаружи, а там, где небо, как белый огонь, совсем нет воды — одни искры. Джорджоне мог бы написать это небо, подумал я. Может, и написал. И потому я его таким увидел. Но вода осталась мне. Да, неплохо бы попробовать написать эту воду... Тут не обойтись без лессировки — как иначе передать двойной свет? Так я шел и размышлял, как изобразить эту воду без всяких там импрессионистических штучек, и сам не заметил, как вышел на Эллам-стрит. Я был даже рад, когда увидел вывеску старого Планта на решетке полуподвального окна. Это прервало мои размышления, но надо же с кем-то посоветоваться, как выгнать эту каргу, миссис Коукер, из мастерской или хотя бы как вызволить оттуда мою картину. Старый Плант, конечно, зануда, но он хороший друг и разбирается в законах. Он будет всю ночь рассуждать о Спинозе, Сведенборге, Конте и Роберте Оуэне, об эволюции и революции; но меня никто не заставляет слушать. Я могу думать о «Грехопадении».
